В моей памяти все время всплывает этот, вроде бы совсем незначительный, эпизод из той поры, когда возраст мой вплотную приблизился к блаженной и одновременно жутковатой границе между отрочеством и юностью

Да, наверное, это было в седьмом классе… кажется, зимой или в конце зимы. Впрочем, зимы в многострадальном и благословенном городе Тбилиси, где мы жили, немногим отличаются от весны в средней полосе России.

То ли выходной был день, то ли каникулы — не помню. Мы небольшой компанией (соседи и одноклассники) пошли в оперный театр на дневной спектакль. Сразу возвращаться домой потом не хотелось, и один из нас предложил зайти в храм, что, Слава Богу! высится и по сей день неподалеку от театра. Это древний православный грузинский храм. Думается мне, что если бы открылся у нас взор духовный, то увидели бы мы, как даже камни этого храма светятся молитвенной благодатью. Мы согласились, хотя никто из нас не был тогда религиозен, и в семьях наших, если и теплилась где-то вера, то разве что в тайной глубине сердца чьей-нибудь бабушки. Но интересно было вот так самим пойти в храм, поставить свечи — будто в каком-нибудь кино!

Не знаю, как остальные, но я в тот день направлялся в храм, по-моему, в первый раз в жизни. Родители, хоть и были крещенными, меня не крестили. Почему так произошло? Я никогда не доискивался причин. А когда, уже совсем взрослым, решил принять святое крещение, родители не возражали. Итак, мы поднялись по ступеням и вошли в храм. Полумрак. Волны непривычных, незнакомых ароматов. Огоньки свечей. Помню: что-то похожее на неясную тревогу шевельнулось во мне.

Но было и странное чувство, что я здесь не совсем посторонний, что многое мне здесь известно. Мы купили свечи, зажгли их и поставили перед большими темными образами. А потом стали осматривать храм, задирали головы, вглядываясь в купол, подходили к иконам, тихонько переговаривались. У самого притвора стояла скамья, на которой расположилось несколько человек: две женщины и дети-подростки. По виду они походили на приезжих русских. Одеты были довольно бедно, вообще весь их облик тогда вызвал во мне тягостное ощущение замкнутости и какого-то убожества. Между женщинами сидел мальчик, примерно одних с нами лет. Я и сейчас помню его поношенный, явно не по росту большой, пиджак и блеклую от множества стирок голубую рубашку. Мы остановились совсем рядом, разглядывая иконы, и тут я взял одноклассницу мою за руку, и мы так и стояли с ней, не разнимая рук. Для меня это был один из тех моментов, когда на какое-то время вдруг начинаешь видеть себя со стороны. И вот я увидел себя в новеньком костюме, держащим за руку нарядную, красивую девочку, и этого мальчугана, сидящего на скамье между двух невзрачных женщин и поднявшего на нас свои голубые-голубые глаза. Вот из-за этого-то взгляда, из-за этих глаз, которые и сейчас, когда мне уже за сорок, будто время от времени взглядывают на меня, пишу я этот рассказ.

Помню: сердце мое окатила приятная, хотя и вязкая, волна чувства превосходства, этакой причастности к другой, “красивой” и “культурной” жизни: вот, мол, я иду из театра, а сейчас мы наверняка отправимся есть мороженое, и вообще… Мне было приятно, что он смотрит из глубины своей (как мне представлялось) забитости и завидует. Эта предполагаемая зависть особенно радовала, особенно поднимала меня в собственных глазах. И это было, может быть, одно из первых пробуждений, явственных и жестоких, того высокомерия, гордыни, честолюбия, которые потом делают человека своим рабом — послушным и воистину убогим и забитым… Именно убогим и забитым, потому что честолюбие и самолюбование ревнивы и ненасытны, и, преданно служа им, мы теряем всякое представление о том, для чего собственно появились на свет!

Я вижу и сейчас тот взгляд чистых голубых-голубых глаз и — удивительно! — нет в них никакой зависти. Это был спокойный и ясный взгляд, не затемненный бельмами судорожного любопытства и жадности. В сущности это был взгляд свободного человека. Не думаю, конечно, что мальчуган размышлял тогда о проблемах свободы и зависимости… Он смотрел на меня оттуда — из тихой, спокойной и чистой своей свободы. Это нам приходилось лезть вон из кожи, чтобы хоть самим себе казаться взрослее, значительнее и умнее. А он ведь даже не попытался приосаниться перед нами. Я никогда не понимал, почему так часто приходит на память его взгляд. И только теперь дошло до меня, что совесть всю жизнь требовала и ждала, чтобы я понял, наконец, что происходило, что встретилось в те считанные секунды, когда встретились наши взгляды. Чтобы я увидел, наконец, свет тишины, льющийся из его глаз, свет христианский…

Где бы.ты ни был сейчас, братик мой, прости меня.

Олег Казаков