ГЕОРГИЙ ЕРМОЛОВ

 

 

 

 АНТОЛОГИЯ СМЫСЛОВЫХ ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ

 

 

 В суть всякой вещи вникнешь,

 коли правдиво наречёшь её.

 

Константин Костенчский^[1]

 

 

 

             Зрительные галлюцинации – образы, возникающие в

мозгу человека, не связанные с реальностью и не

существующие в действительности.

 Слуховые галлюцинации – звуки, при отсутствии

фактического слухового стимула: музыка, голоса т.п.

             Смысловые галлюцинации – убеждённое восприятие

фактов, явлений, информации в искажённом или

«перевёрнутом» смысле; иллюзия, возведённая в ранг

реальности.

 

 

«В начале было Слово…» Эту первую строку Евангелия от Иоанна впервые перевели с греческого на церковно-славянский Кирилл и Мефодий. В оригинале «Слово» обозначалось как «Логос», что в древнегреческой философии означало одновременно и высказывание, и речь, и суждение, а главное – смысл^[2]. Это понятие определяло всеобъемлющие космические принципы развития мира, законы природы и человеческого мышления, смыслополагающие основы бытия и нравственные установки. В христианстве прочно укоренился догмат, что Христос сам и есть личностное Слово Бога Отца.

Во многих местах Библии, прямо или косвенно, содержатся указания на необходимость сакрального отношения к языку, но самое конкретное исходит от самого Христа: «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься».

Протоиерей Сергий Лепин пишет:

«Нужно стараться не забывать, что слово – это поступок, который обнаруживает содержание нашей души и указывает на то, кто мы есть. Что касается многословия, то это от незнания. От незнания Бога, если точнее».

Но, пожалуй, наилучшая трактовка в рамках национального восприятия дана С.В. Перевезенцевым^[3]:

«В Слове русский человек выражал волнующие его вопросы о сути мира. В Слове искал он ответы на свои вечные, “проклятые” вопросы. В Слове же ответы он и находил. Нет, конечно же, кроме Слова было еще и Дело – иногда веселое и легкое, чаще трудное и трагическое. И слишком часто, может быть, намного чаще, чем хотелось бы, Дело не совпадало со Словом. Наверное, по-другому и быть не могло, ведь Слово – это исток, начало Дела. А дальше-то Дело живет само по себе. Но для русского человека Слово – это еще и итог, венец Дела. И вот когда Дело не приходило к намеченному ему Словом итогу, когда Дело разрывало сердце и душу, только одно утешение оставалось, только одно сохраняло надежду, поддерживало веру, вновь и вновь рождало любовь – все то же Слово. Ибо Логосом-Словом спасал Господь грешный мир».

Анализ буквального перевода первой строки Евангелия показывает, что Слово не возникло вдруг из ниоткуда, а существовало всегда, неотделимо от Бога. Тем самым автор указывает на то, с чего начиналась вся человеческая история и, возможно, чем она закончится: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний».

В этой связи весьма показательна гипотеза, не так давно выдвинутая группой учёных-генетиков, исследующих тему генномодифицированной флоры. Основываясь на солидном опытно-экспериментальном материале, они предположили, что информация, записанная в молекулах ДНК, представляет собой осмысленный текст. И если «в начале было Слово», то ДНК и является этим Словом. Таким образом, наши хромосомы – это Речь. Чья это речь – Творца, или ещё кого-то, мы не знаем, но если генетический аппарат использует текст, значит, он мыслит. Иными словами, он – не что иное, как квантовый биокомпьютер. Из этого следует, что внедряясь в текст, и не до конца понимая его (или совсем не понимая), человек уподобляется дикарю с гранатой, и поэтому нетрудно понять, что все генномодивицированные растения есть монстры неизвестного характера. Примером тому пчёлы, которые на территории США почти все погибли.

Двадцатый век породил новое междисциплинарное направление в социальных науках – структурализм, использующий для анализа общества лингвистические модели. Основатель структурной лингвистики Фердинанд де Соссюр противопоставил понятия речи и языка, полагая язык наиболее устойчивой системой, медленно изменяющейся и нейтральной к внешним воздействиям. Напротив, устная речь наиболее подвержена различным трансформациям, поэтому её не следует отождествлять с языком как системой знаков. Исходя из этого, он делает вывод, что сама по себе языковая единица не имеет значения, а обретает смысл в совокупности – буквы объединяются в слова, а слова в предложения. Таким образом, родился тезис о возникновении знака как единства означающего и означаемого. Единица языка может считаться знаком только когда называет нечто конкретное, вызывающее в сознании определённую ассоциацию.

Четвёртый министр просвещения Российской империи Александр Семёнович Шишков был воинствующим охранителем русского языка и автором ряда иногда спорных, но однозначно бесценных трудов, в числе которых «Славянорусский корнеслов». Данный труд ценен целым рядом нестандартных, но глубинно мудрых суждений о роли не только языка в целом, но и знака, как необходимого «единства означаемого и означающего». Хотя гипотеза о происхождении иностранных слов, выдвинутая Шишковым, не находит поддержки у широкого круга представителей лингвистической науки, однако перекликается со сходными идеями некоторых авторитетных лингвистов как в прошлом, так и в настоящем времени. В частности он пишет:

«Я почитаю язык наш <***> столь правильным, что наблюдательный ум часто видит в нём непрерывную цепь понятий, одно от другого рождённых, так что по сей цепи может восходить от последнего до первоначального её, весьма отдаленного звена.
Преимущество этой правильности, непрерывного течения мыслей, видимого в словах, так велико, что ежели бы внимательные и трудолюбивые умы открыли, объяснили первые источники столь широко разлившегося моря, то знание всех вообще языков озарилось бы светом доселе непроницаемым. Светом, освещающим в каждом слове первообразную, произведшую его мысль; светом, разгоняющим мрак ложного заключения, будто бы слова, сии выражения наших мыслей, получили значение своё от произвольного к пустым звукам их прицепления понятий».

Здесь чрезвычайно верно подчёркивается важность «первообразной» мысли, заложенной в слове, без которой оно неизбежно превращается в пустой звук или, что хуже, приобретает ложный смысл. Таким образом, истинное предназначение слова – «разгонять мрак ложного заключения», что невозможно без отыскания в языке первоначальных понятий: «Ибо не надлежит слово человеческое почитать произвольным каждого народа изобретением, но общим от начала рода текущим источником, достигшим через слух и память от первейших предков до последних потомков».

С научной точки зрения суждение спорное, но если принять во внимание Библейскую историю Вавилонской башни, то многое обретает определённую логическую основу, о чём косвенно и рассуждает Шишков:

«Народы размножились, рассеялись, и во многом лицами, одеждою, нравами, обычаями изменились; и языки тоже. Но люди не престали быть одним и тем же родом человеческим, равно как и язык, не престававший течь с людьми, не престал, при всех своих изменениях, быть образом одного и того же языка».

Шишков считал науку языка, науку слова, науку знака, составляющих язык, первейшей из всех остальных, так как без неё не может человек понять и познать причин, по которым постигал взаимосвязь понятий и их логическую последовательность, и уж тем более постигнуть источник, из которого текут его мысли. В этом умозаключении содержится та самая первая и, пожалуй, главная евангельская мысль о Слове как первопричине всего сущего:

«Новейшие языки, заступившие место древних, потеряв первобытные слова и употребляя только их отрасли, не могут более быть верными путеводителями к своим началам».

Шишков с некоторым недоумением отмечает, что красноречие, будучи не более «чем изящной ума человеческого забавой», во все времена процветало, возводимое в правило хорошего тона, изучалось в статусе науки, в то время как его основа – наука о, собственно, языке «оставалась в темноте и безвестности».

Изящная словесность – неотъемлемая часть литературы как искусства, и без неё, безусловно, немыслима подлинно художественная литература. Но, всё же, искусство и наука вещи хоть и вполне совместные, но цели преследуют различные. Типичный пример – историческая наука и популярный её представитель Н.М. Карамзин, который в угоду любезной его сердцу словесной эстетике зачастую поступался жёсткой научной фактологией, а его преданный апологет, видный советский философ и литературовед А. Гулыга так и вообще спел подлинный гимн эстетизации историографии в красиво написанной книге «Искусство истории», совершенно не рассматривая фактор историософии. В самом названии книги заложена вредная смысловая галлюцинация: история, прежде всего – наука, и возводить её (или низводить) до статуса искусства означает лишать её главного и единственного предназначения. Его панегирик Карамзину отсылает память к известной эпиграмме В. Гафта, в которой «Шанели накапали в щи». Результатом такой эстетизации становится увод исследователя с колеи жёстко конкретики фактов в вязкую тину литературщины, и порождает множественность ложных смысловых рядов. В этом аспекте беспощадно высказывается Шишков:

«Наука языка, хотя и тесно сопряжена с наукою красноречия или вообще словесностью, однако весьма с ней различна. Первая вникает в происхождение слов, ищет соединения одного понятия с другим, дабы на точных и ясных началах основать грамматические правила и составить словопроизводный словарь, единственный, показующий язык во всем его порядке и устройстве. Вторая довольствуется только утверждёнными навыком словами, стараясь сочинять их приятным для ума и слуха образом, без всякой заботы о первоначальном их смысле и происхождении.

Первая ищет себе света в наречиях всех веков и народов; вторая не простирает изысканий своих далее настоящего времени».

С изрядной долей горечи автор рассуждает о воспитании молодого поколения своих современников: «Есть ли хоть один <дом>, кроме самых бедных, в котором бы детей наших воспитывали не французы?» И действительно, в светском обществе тех лет не владение французским было немыслимо, и расценивалось как моветон. Плоды такого воспитания и, с позволения сказать, просвещения беззастенчиво продемонстрировал светоч русской литературы Л.Н. Толстой, у которого добрая четверть романа «Война и мир» написана по-французски. Многие литературоведы изощрялись в объяснении этого явления, но любые изыски по этому вопросу априори «притянуты за уши».

Излишне напоминать, кем были гувернантки и гувернёры у себя на родине. Подавляющее большинство происходило из лакейских сословий – белошвейки, горничные, цирюльники… Именно они и воспитывали и обучали дворянских отпрысков «не докучая моралью строгой». «Что же это иное, как не рабство, – вопрошает Шишков и резюмирует, – Хочешь погубить народ – истреби его язык».

Парадоксален факт рождения аргумента, возникшего в те годы, о необходимости знания языка завоевателя как общеупотребительного во всей Европе. Следуя логике таких рассуждений, вполне правомочной стала бы общеупотребительность немецкого после Второй мировой войны. Однако этого не случилось, по причинам вполне понятным, скорее – наоборот.

Двести же лет назад отношение к завоевателям в значительной части среды русской аристократии было, по меньшей мере, странным, достаточно вспомнить А.С. Пушкина: «Мы все глядим в Наполеоны». Отношение немалого количества бонапартистов тех лет к своему Отечеству и его истории представляется, без преувеличения, позорным. Превознося «великую цивилизаторскую миссию», которую нёс Наполеон в Россию, они считали соотечественников пещерными дикарями, варварами, рабским народом, ни мало не задумываясь о собственной роли в деле порабощения. Их моральная позиция непосредственно базировалась на формулировке самого кумира: «Русские суть варвары, у которых нет отечества, и которым все страны кажутся лучше той, где они родились».

Русского аристократа тех лет преследовала навязчивая смысловая галлюцинация: на наполеоновских штыках ему мерещились знамёна французской революции, вызывая в «умах ни в чём не твердых» болезненное брожение.

Наполеон был классическим глобализатором, но в отличие от нынешних заявлял об этом прямо и искренне:

«Одной из моих величайших мыслей было собирание, соединение народов, географически единых, но разъединенных, раздробленных революциями и политикой… Я хотел сделать из каждого одно национальное тело. Это начало, а конец: соединение тел во всемирное – в европейский союз народов, association européenne. <***>Как было бы прекрасно в таком шествии народов вступить в потомство, в благословение веков! Только тогда, после такого первого упрощенья, можно бы отдаться прекрасной мечте цивилизации: всюду единство законов, нравственных начал, мнений, чувств, мыслей и вещественных польз. <***> Общеевропейский кодекс, общеевропейский суд; одна монета, один вес, одна мера, один закон. <***> Всеобщее разоружение, конец войн, мир всего мира. <***> Вся Европа – одна семья, так чтобы всякий европеец, путешествуя по ней, был бы везде дома.<***> Тогда-то, может быть, при свете всемирного просвещения, можно бы подумать об американском Конгрессе или греческих Амфиктиониях для великой европейской семьи, и какие бы открылись горизонты силы, славы, счастья, благоденствия!

Мое честолюбие?.. О да, оно, может быть, величайшее и высочайшее, какое когда-либо существовало! Оно заключалось в том, чтобы утвердить и освятить, наконец, царство разума – полное проявление и совершенное торжество человеческих сил».

И, как бы подводя черту, вторит ему Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя»:

«Идея всемирного объединения людей есть идея европейского человечества; из неё составилась его цивилизация, для неё одной оно и живёт».

Отношение писателя к отечественным либералам-западникам известно, поэтому его резюме нужно расценивать лишь как теоретическое обобщение.

Отпрыски нынешней, так называемой «элиты», уже обходятся без гувернанток, обучаясь в европах, преимущественно в Великобритании, и родным для них постепенно становится английский. Они с пренебрежением косятся в сторону «рашки» и мечтают связать своё будущее с «цивилизованным» миром. Слова Шишкова двухсотлетней давности предельно точно отражают сегодняшнюю действительность:

«Я сожалею о Европе, но еще более сожалею о России. Для того-то, может быть, Европа и пьет горькую чашу, что прежде, нежели оружием французским, побеждена уже была языком их. Прочитайте переведенную с французского книгу «Тайная История нового французского двора»: там описывается, как министры их, обедая у принца своего Людвига, рассуждали о способах искоренить Англию. Всеобщее употребление французского языка, говорил один из них, Порталис, служит первым основанием всех связей, которые Франция имеет в Европе. Сделайте, чтоб в Англии также говорили по-французски, как в других краях. Старайтесь, продолжал он, истребить в государстве язык народный, а потом уже и сам народ. Пусть молодые англичане тотчас посланы будут во Францию и обучены одному французскому языку; чтоб они не говорили иначе, как по-французски, дома и в обществе, в семействе и в гостях: чтоб все указы, донесения, решения и договоры писаны были на французском языке – и тогда Англия будет нашей рабою.

Вот рассуждение одного из их государственных мужей, и оно весьма справедливо. Если б Фридрихи вторые не презирали собственного языка своего; ежели б всякая держава сохраняла свою народную гордость, то французская революция была бы только в углу своём страшна. Мнимые их философы не вскружили бы столько голов, французы не шагали бы из царства в царство».

Рассуждая о роли французского языка, Шишков констатирует, что главное его предназначение в светском обществе не средство для расширения познания, а болтовня. Маленького ребёнка повсеместно принуждают болтать по-французски: с учителем, родителями, гостями, дома, на улице, за столом, во время игры. И автор задаётся вопросом: на каком языке он молится Богу? Может быть, ни на каком. Зато в отрочестве он уже наизусть читает Расина и Корнелия, не прочитав ни одного русского писателя, не говоря уже о Псалтири, Четьи-минеи, Несторе; да и Ломоносова с Державиным не многие знали.

«Между пятнадцатым и осьмнадцатым годом он уже глубокий философ. Рассуждает о просвещении, которое, по мнению его, не в том состоит, чтоб земледелец умел пахать, судья судить, купец торговать, сапожник шить сапоги. Нет, но в том, чтоб все они умели причесываться, одеваться и читать по-французски прозу и стихи. О бессмертии души он никогда не думает, а верит бессмертию тела, потому что здоров и ест против десятерых. Часто судит о нравственных вещах, и больше всего превозносит вольность, которая, по его понятиям, в том состоит, чтоб не считать ничего священным, не повиноваться ничему, кроме страстей своих».

Автор приходит к закономерному выводу, что повзрослев, такой юноша уже не способен быть «ни воином, ни судиёю, ни другом, ни мужем, ни отцом, ни хозяином». Сказано два века назад, а будто о современной молодой «элитарной» поросли, с той лишь разницей, что английский им нужен не для беспредметной болтовни, а для бизнеса. Это, кстати, тоже одна из многих смысловых галлюцинаций. В русском переводе бизнес – дело, но в русском исконном смысле дело подразумевает не столько коллекционирование символов хрематистики, сколько деятельность, которой стоит посвятить жизнь.

«Хочешь погубить народ – истреби его язык». Эта мысль Шишкова приобретает всё большую актуальность. Сетования на засилье англицизмов вовсе не означают, что бильярд нужно называть шарокатом, а футбол – ножным мячом. Национальное происхождение вещей и явлений, профессиональная терминология вполне законно и логично имеют право именоваться на языке происхождения. Однако чрезмерно расширительное и, часто, неуместное употребление инословной лексики вырабатывает сначала привычку, а затем и формирует господствующее мнение и, по словам Шишкова, «в такую берут человека неволю, что он против убеждений разума своего, насильно втягивается в вихрь общего предрассудка».

Сегодня самый типичный пример – реклама. Кэшбеки, маркетплейсы, питчинги. каршеринги, тренды, тиндеры, шоураннеры, баду, свайпы и фрибеты, удваивающие какие-то депозиты; часто слушая рекламные тексты, произносимые вроде бы по-русски, невозможно понять не только общего смысла, но и отдельного слова. Если не пребываешь «в тренде». Самое интересное, что вся эта англообразованная тарабарщина имеет вполне применимые аналоги в русском языке.

Объективно скорость изменения наших образов реальность возрастает в геометрической прогрессии. Естественно, меняются и системы кодов, которыми мы пользуемся, и основная система – это язык. Главный редактор «Словаря английского языка» лингвист Стюарт Берг Флекснер ещё полвека назад отмечал, что «слова, которые мы употребляем, в наше время меняются быстрее и не только на уровне сленга, но на всех уровнях. Скорость, с которой слова входят в употребление и выходят из употребления, быстро растет. И это справедливо, по–видимому, не только для английского языка, но и для французского, русского или японского».

Флекснер иронизирует на тему Шекспира, предполагая, что из 450 тыс. английских слов, употреблявшихся в 70-е годы прошлого века, только половина была бы понятна классику драматургии, и он оказался бы полуграмотным. Из этого следует, что за четыре прошедших века вышли из употребления и были заменены более четверти миллиона слов, а более трети из них сменились за последние 50 лет. Таким образом, сейчас словарь обновляется в три раза быстрее, чем в период 1564-1914 гг. Это явление – безусловное отражение лавинообразного изменения объектов и процессов окружающего нас мира.

Подавляющее количество новых слов приходит из сферы маркетинга (N.B.!), технологий, рекламы, научной периодики. Что касается специальной терминологии, то её применение не вызывает вопросов. Бороться же с обвальным внедрением жаргонизмов в обыденную речь не представляется возможным. Вынужденно находясь в маргинальной обывательской среде, индивид, изъясняющийся при помощи рафинированного интеллигентского дискурса, неизбежно вызывает скрытую или открытую насмешку с последующим подсознательным или сознательным отторжением. Найти общий язык с окружением, возможно лишь оперируя его дискурсом. Длительное же пребывание в среде обитания неизбежно формирует дискурс среды.

Флекснер приводит в пример Битлз: когда они пребывали на пике популярности, то могли придумать любое слово, записать его на пластинку, и через месяц оно входило во всеобщий языковой оборот.

По мере нарождения новых слов, старые уходят в небытие, и если в прошлом, овладев языком своего общества, человек пользовался им всю жизнь, то теперь для понимания окружающего мира, ему необходим непрерывный процесс освоения.

Гибкость и восприимчивость к внешним воздействиям языка разговорного – это данность. Существует множество разных сленгов – подростковый, профессиональный, уголовный. Всё это имеет место и, как явление, неизбежно. Проблему же представляет внедрение разговорной лексики в литературные тексты, будь то художественные или научные, что иначе как опошлением охарактеризовать невозможно. Приказ Министерства науки и просвещения от 2016 г. перевёл кофе из мужского в средний род. Вышедший затем «Орфографический словарь русского языка» под редакцией некого Лопатина закрепил эту пошлость. Аргументация умиляет примитивностью: «Так говорит большинство». Ну, во-первых – далеко не большинство, а его безграмотная часть. А во-вторых, по этой логике в словарь надлежало бы включить весь блок разговорной матерщины. Когда не литературные тексты формируют массовый дискурс, а уличная трепотня ложится в основу просветительских и научных установочных документов, то это попахивает подлинной гуманитарной катастрофой.

В то же время современная гуманитарная научная литература настолько перегружена постмодернистской лексикой, что человеку, не находящемуся «в тренде», часто вообще не представляется возможным уловить суть изложенного. Постмодерн массово вводит в употребление туманные и маловразумительные понятия на манер гендера или политкорректности.

Интеллектуально вменяемому человеку часто весьма не просто объяснить значение многих терминов. Впервые применил категорию «гендер» американский сексолог Джон Мани в 1955 г. Сфера его интересов – транссексуалы и интерсексуалы. Таким образом, он ввёл разграничение между биологическим полом и социальной ролью. В 70-е годы это понятие с энтузиазмом подхватили феминисты в рамках развития феминистской теории. А после – пошло-поехало: в дебаты о применении термина включились «эксперты» постфеминизма, гендерной психологии и социологии, лесбийской философии (существует и такая!). Сегодня это понятие, как противопоставленное понятию «пол», активно используется во многих контекстах не только в социальных науках, но и в документах ВОЗ (Всемирной организации здравоуничтожения).

Считается, что разграничение понятий «гендер» и «пол» базируется на теории социального конструктивизма. Думается, что такая точка зрения, если и не фальсификация наработок Л.С. Выготского^[4], то подтянутый за уши тезис о несостоятельности биологического детерминизма. Новое, а точнее – новомодное прочтение теории социального конструктивизма утверждает, что гендерные роли конструируются обществом, что женщинами и мужчинами не рождаются, а становятся. Бедняга Выготский, наверное, переворачивается в гробу от адаптации своих разработок к идеологическим запросам феминизма и транссексуализма.

Современное понимание термина «политкорректность» ушло от всех, сообразных с логикой и здравым смыслом, толкований, и своей абсурдность способно вызвать лишь приступ гомерического смеха. Не вдаваясь в безграничную многогранность применения этого, внешне вполне корректного понятия, низведённого ныне до уровня карикатуры, приведём лишь наблюдения Э. Тоффлера^[5]:

«Более значительным примером постоянного обновления словаря является внезапное изменение значения слова «черный» (black). Многие годы чернокожие американцы считали употребление этого слова признаком расистских убеждений. Либерально настроенные белые добросовестно учили детей употреблять слово Negro (негр) и писать его с заглавной буквы. Однако вскоре после того как Стокли Кармайкл в июне 1966 г. в Гринвуде, Миссисипи, провозгласил доктрину «власть черным», слово «черный» стало предметом особой гордости как среди чернокожих, так и среди белых сторонников движения за расовую справедливость. Белые либералы тогда пережили период некоторого смятения, не зная толком, как же теперь следует говорить — «черный» или «негр». Когда средства массовой информации приняли новый термин, слово «черный» было быстро узаконено. За несколько месяцев в язык вошло слово «черный», полностью вытеснив слово «негр».

С «белыми либералами» как тогда, так и теперь – и смех, и грех. Но с годами, как смеха, так и греха всё больше и больше.

Два века назад Шишков с болью констатировал, что всему обучают нас иностранцы. Они строят дома, храмы, здания; они одевают и обувают нас, наших жён и детей, они управляют оркестрами и театрами, даже кормят нас иноземные повара.

«Народ то же, что сад. Не отвращай взора от его произведений; полюби сперва несовершенство их, предпочти свое чужому, посели в него честолюбие, возроди ревность, возбуди в нем уважение к самому себе. Тогда природное дарование найдет себе пищу, начнет расти, возвышаться, делаться искуснее и наконец, достигнет совершенства. Но покуда не возникнет в нас народная гордость, собственные свои достоинства любящая, до тех пор мы будем только смотреть, как делают иностранцы. Свой ум останется бездействен, дух непредприимчив, око непрозорливо, руки неискусны.
Если мнение наше о них всегда будет такое, тогда отложим попечение о собственных науках, художествах, ремеслах. Станем припасать золото и платить им за всё то, чего сами сделать не умеем. Мы не наживём славы, но зато проживем деньги».

Россия – цивилизация. И это не фигура речи – именно так – не всего лишь страна, не только государство. Пренебрежение языком, его разжижение и деформация, влекут искажение смыслов. Перефразируя Шишкова, можно утверждать: «Хочешь погубить цивилизацию – истреби смысл слов», и эта формулировка применима не только к России.

Академик Ю.М. Лотман рассматривал вопросы культуры и искусства как «вторичные моделирующие системы», первичной же определялся язык. По его мнению, обыденная речь грешит избыточной ассоциативностью. Научной программой Лотмана можно считать преодоление хаоса и многозначности, смысловой неупорядоченности художественных текстов. Его структурирующий подход – выявление моделей, порождающих новые модели, начинающиеся с описания структуры знаков, то есть слов, структура которых должна быть изучена до понимания и интерпретации. Но, как это возможно практически уважаемый академик продемонстрировать не успел, да и возможно ли в принципе, если Слово – это Бог? Стоит заметить, что подобной темой озабочены представители фолк-лингвистики (псевдолингвистики), изобретшие так называемую «Всеясветную, грамоту», якобы содержащую сакральные коды и тайные смыслы. Весьма остроумно комментирует аналогичные методологии А.А. Зализняк^[6]:

«Слово разбивается на части, равные каким-то словам, а затем эти слова заменяются на близкие по смыслу. Вот прелестный пример: почему не говорят «красна чья рожа»? Ответ: потому что говорят ал-кого-лик. Лингвист охотно позабавится игрой ал-кого-лик, а вот любитель легко может поверить, что он открыл, таким образом, происхождение слова алкоголик».

Франция 60-х годов прошлого века встала в авангарде упадка структурализма. Политическая нестабильность породила разочарование в социальном прогрессе, что послужило косвенной предпосылкой к отказу от прежней исторической традиции. Наступала эпоха постмодерна, «философской» основой которого можно считать постструктурализм. Такое определение несколько условно, так как подлинная философская основа постмодерна – полное отсутствие какой-либо философии, её упразднение. Тем не менее, пренебрежение исторической традицией дало некоторый побочный эффект, сформулированный профессором А. Гуревичем, который совершенно справедливо отмечает невозможность отрицания факта, что постмодернистская критика историографии обнаружила действительные слабости в методологии историков:

«Исторический источник вовсе не обладает той “прозрачностью”, которая дала бы исследователю возможность без особых затруднений приблизиться к постижению прошлого. Сочинение историка действительно подчиняется требованиям поэтики и риторики, представляя собою литературный текст с присущими ему сюжетом и “интригой”, и опасность здесь заключается в том, что историки, как правило, не замечают этой близости между историческим и художественным дискурсами и поэтому не делают должных выводов. Метафоричность языка историков (у которых нет собственного профессионального языка) сплошь и рядом приводит к реификации понятий, которым придают самостоятельное бытие».

Поэтому постструктуралисты скептически относятся к претензиям предшественников на объективность гуманитарного знания. Если структурализм отказывает слову в самостоятельности значения, непременно увязывая его с остальными словами в парадигме и синтагме, отрицая саму сущность слова, то постструктурализм идёт ещё дальше, полностью уничтожая основательность знака, оставляя лишь уровень значений, хаотично взаимодействующих. Мир для постструктуралистов – не что иное, как калейдоскоп значений, а выражаясь конкретнее – калейдоскопический идиотизм.

В литературоведении доминирует мнение, что разработка метода деконструкции текста принадлежит Ж. Деррида^[7]. В 1967 г. увидела свет его программная работа «О грамматологии», в которой автор определял свою главную задачу – низвержение всей европейской философии. Цель деконструкции – выявление логоцентризма в тексте. Поскольку логоцентризм строится на бинарных оппозициях, предполагающих иерархию, то их раскрытие есть ни много ни мало борьба с иерархией. В представлении автора Логос не разум, а всего лишь слово. Разрушая иерархию, он уничтожает некий опорный центр. Таким образом, деконструкция демонстрирует отсутствие единого первоначала. Показательно, что Деррида рассматривает деконструкцию не как метод, а как расшатывание основ, разрушение, и в этом он, по крайней мере, честен, признавая, тем самым, главное «достижение» постмодернизма – создание хаоса.

В том же году публикуется эссе философа и литературного критика Р. Барта «Смерть автора». Работа, поистине, революционная. Если Деррида покусился на классический логоцентризм, то Барт в откровенной форме убивает понятие «автор». По его мнению метод критики, опирающийся на различные аспекты личности автора несостоятелен. Политические взгляды, исторический контекст, вероисповедание, этническая принадлежность, психотип – всё это не имеет значения для постижения смысла работы. Фактически роль автора возлагается на читателя, обязанного рассматривать текст отдельно от творца, освобождаясь, таким образом, от «тирании толкования». Барт нарочито использует английское слово «скриптор» (писатель), дабы низвести роль автора как авторитета. По Барту функция скриптора лишь производить работу, но не объяснять её:

«Писатель рождается одновременно с текстом, ни в коей мере не обладает бытием во время, до и после написания, и не является субъектом с книгой в качестве предиката. Каждая книга всегда написана здесь и сейчас; она создаётся заново при каждом новом прочтении, потому что источник смысла лежит исключительно в языке самом по себе, и во впечатлениях читателя».

Справедливости ради необходимо признать, что существует некий интересный феномен, знакомый, наверное, каждому «скриптору». Первую треть книги он пишет согласно первоначальному замыслу. В процессе работы над второй третью он замечает, что книга начинает «самовольничать», проявляя признаки собственной жизни и, наконец, последняя треть уже сама «пишет» «скриптора».

Апофеозом же постструктуралистской мысли можно считать вывод Барта: то, что вкладывал в текст сам писатель, обнаружить невозможно (!) Как бы парадоксально ни звучало, но в этом постмодернистском абсурде есть определённая доля здравого смысла, если учесть, что человеческий мозг всего лишь ретранслятор. Чаще всего гордыня, подпитанная иллюзией собственной гениальности, не позволяет скриптору-автору осознать, что его рука лишь воспроизводит на бумаге информацию, транслируемую свыше (или с-ниже). Барт пребывал в убеждении, что вместо открытия истинного теологического смысла как послания «Автора-Бога» читатель воспринимает написанное как «многомерное пространство, которое не может быть расшифровано, а только распутано» и, в итоге, открыто признаёт:

«Отказ присвоить окончательный смысл тексту высвобождает то, что можно назвать антитеологической деятельностью, такой деятельностью, которая носит поистине революционный характер, так как отказ от смысла — это, в конце концов, отказ от Бога и его ипостасей: разума, науки, закона».

Кандидат богословия, кандидат физико-математических наук протоиерей К. Копейкин, размышляя о религиозных корнях современной науки, приходит к выводу, что вся новоевропейская наука возникла в контексте представления о двух божественных Книгах – Книге Мира и Книги Откровения. Обе книги не содержат противоречий, так как созданы одним Автором. Библия представляет собой книгу как мир, а природа представляет мир как Книгу Творца, обращённую непосредственно к человеку. О том же писал и Ф. Бэкон:

«Для того, чтобы мы не впали в заблуждение, Он <Бог> дал нам две Книги: Книгу Писания, в которой раскрывается воля Божия, а затем — Книгу Природы, раскрывающую Его могущество. Из этих двух Книг вторая является как бы ключом к первой, не только подготавливая наш разум к восприятию на основе общих законов мышления и речи истинного смысла Писания, но и, главным образом, развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьезному размышлению о божественном всемогуществе, знаки которого четко запечатлены на камне Его творений».

Действительно, с позиций семиотики знаки могут подлежать осмыслению с нескольких позиций: синтаксически, то есть в соотношении с другими знаками; семантически – по отношению к обозначаемому предмету и, наконец, прагматически, то есть относительно создателя или адресата сообщения. К. Копейкин считает, что изначально раннехристианское богословие базировалось на прагматическом аспекте Книги Мира. Так пришло осознание, что «ткань мироздания представляет собою Текст Бога, поэму Творца, писание Самоипостасного Слова, обращённого к человеку».

Иными словами мир – Книга Творца, имеющая вполне конкретный смысл. Любая книга предполагает определённые правила своей организации, поэтому постигать мироздание возможно лишь через постижение Текста Бога, обращённого к человеку, который и сам в определённом смысле является часть этого текста.

Интересно, рассматривал ли Барт Бога как скриптора, и не пытались ли постструктуралисты деконструктивировать тексты Библии? Скорее всего, Барт вообще не оперировал такими понятиями.

Метод Барта не что иное, как уничтожение первоначально заложенных смыслов, и деструкция – типичное явление постмодерна как доктрины разрушения и размывания основ. Авторы, занимающиеся осмыслением феминизма и движения сексуальных меньшинств, находят в работе Барта антипатриархальный, антитрадиционалистский пафос разрушения. В их прочтении данное эссе направлено не только против стабильной литературно-критической интерпретации, но также и против устойчивой самоидентификации.

Деконструктивисты утверждают вызывающе антинаучный, а точнее – антилогичный тезис, что между естественным, художественным и научным языками не существует различий. Отрицая наличие единственно верной, целостной, однозначной интерпретации текста, логически неизбежно требуется признать не отсутствие роли автора, а его профессиональную несостоятельность. Каждый, взявшийся за перо, преследует вполне конкретную цель – донести до читателя определённые мысли. В этом случае читающий вполне может обнаружить в тексте второй, третий смысловой ряд, потому что сквозь транслируемое неизбежно просачиваются глубинные авторские мотивации. Можно допустить, что автор некоторым образом сам интерпретирует транслируемое. Порождение вторых и более смысловых рядов чаще всего неизбежно. Но если принять за основу безосновательность знака как языковой единицы, то уровень значений, порождаемый хаосом метода, низводится до опасного словоблудия. Словесный блуд – это не только безосновательность знака, но и возможность интерпретаций его значений вплоть до противоположных. В этом случае убивается смысл не только в синтагме, но и во всём тексте. А.С. Пушкин писал:

«Прекрасный наш язык под пером писателей неучёных и неискусных быстро клонится к падению. Слова искажаются. Грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого».

И, как вывод – при искажении собственно слова (знака) искажаются и парадигма и синтагма.

Если основополагающий смысловой ряд не погребён под последующими, то автор со своей задачей справился, если текст допускает множественность толкований, значит он либо бездарно изложен, либо автор ведёт с читателем какую-то, одному ему известную игру. Типичный пример – постмодернистский роман Хулио Кортасара «Игра в классики». Сие творение предваряет инструкция по прочтению. Автор объясняет, что если читать текс поступательно, как обычный роман, то это будет одно повествование, а если читать по прилагаемой схеме очерёдности глав, то уже совершенно другое. Надо признать, что такая забава постструктуалистов в определённом смысле занимательна, но остаётся не более чем забавой.

Вторичные смысловые ряды являются косвенным доказательством роли автора как ретранслятора, но ни в коей мере не исключают его как субъекта создания. Протоиерей А. Ткачёв, как всегда точен в формулировках:

«Парадокс творчества в том, что автор может даже не понимать, что он сотворил, и творение часто бывает умнее своего творца. <***> Гений – это человек, творчество которого умнее его самого».

Постструктуралистские изыски повсеместно помечены «следами» Ж. Лакана^[8], ещё в 50-х годах подпавшего под влияние идей К. Леви-Стросса и Ф. де Соссюра. С их подачи он переосмысливает основы психоанализа как «возвращение к Фрейду». Поскольку психоаналитик имеет дело с речью, расшифровывая всевозможную бессмыслицу, бред и другие невротические симптомы, то все эти прорывы бессознательного нужно рассматривать как структуру языка. Испытывая на себе некоторые сомнительные практики сюрреализма, такие как автоматическое письмо^[9],он составил представление о бессознательном как об источнике особой речи. Следует учитывать, что многолетние исследования адекватных психиатров доказали: практика применения автоматического письма способна вызывать психические расстройства. Не случайно эта методика активно использовалась в спиритических практиках, когда индивид, находясь в состоянии гипнотического или медитативного транса, движениями пишущей руки осуществляет общение с духами потустороннего мира, или, выражаясь в терминологии самого Лакана с неким Другим:

«Бессознательное есть сумма влияний речи на субъект. На том уровне, где субъект конституирует себя из эффектов означающего, мы зависим от поля Другого, бывшего задолго до нашего прихода в мир, и чьи повторяющиеся структуры определяют нас как субъектов».

Кто есть этот «другой» в комментариях не нуждается. Так или иначе, но профессиональный путь Лакана как психоаналитика отмечен многочисленными конфликтами. В 1953 г. он, в знак протеста, вышел из Международной психоаналитической ассоциации, а в 1963 г. был исключён из Французского психоаналитического общества с формулировкой «за подрывное учение». Как видим, в те годы здравый смысл ещё не попрощался с коллективным Западом. В этом аспекте весьма показательно становление постмодернистской психологии, базирующейся, в том числе, на мировоззрении Фрейда и Лакана, хотя сегодня у большинства вменяемых учёных уже не вызывает сомнений, что Фрейд – это, скорее, из области психиатрии, но не психоанализа. Нравится это кому-то, или нет, но объективно рассматривая различные явления постмодерна, невозможно преодолеть впечатление преобладающего бессознательного, или конкретнее – всеобъемлющего влияния Другого. Особенно это ощущается при чтении некоторых текстов Ж. Деррида, Ж. Лиотара^[10]. В этом случае, действительно, слово как знак утратило своё значение и предназначение, и не может иметь тенденцию опоры, представляющую центральный элемент текста или предмета философского анализа. Это и неудивительно: написанное в бессознательном состоянии не может нести в себе никакой заданной смысловой нагрузки. В. Ключевский отмечал, что «мудрёно пишут только о том, чего не понимают», Конфуций считал, что «достаточно, что бы слова выражали смысл», а французский поэт и критик Никола Буало-Депрео подводит своеобразный итог: «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает».

В этом контексте не лишне коснуться особой темы – ориентального, а конкретнее – иероглифического письма. Большинство специалистов едины во мнении, что прообразом иероглифов являются пиктограммы. В ходе исследований иероглифы обнаруживались во многих регионах мира, но развитие древних цивилизаций шло различными путями: письменность западных использовала финикийские символы, восточных – иероглифическое письмо.

Иероглиф – многогранное по смыслу и чрезвычайно ёмкое по содержанию графическое изображение слога, слова, образа или целого понятия. Древнейшими считаются египетские и китайские. В современном Китае сосуществуют несколько различных диалектов, поэтому единого разговорного языка нет. Люди из одного региона не в состоянии понять смысл произносимого жителем другого, но одинаково поймут смысл иероглифа.

В Древнем Египте к иероглифам относились со священным трепетом, почитая «Словом Бога». Возможно, что одной из причин такого восприятия было то, что в тайный смысл этих знаков посвящались лишь жрецы. Подобное наделение сакральным смыслом существовало и у китайцев. Древние легенды повествуют о необычном появлении иероглифов посредством вмешательства высших сил. Невозможно не заметить общность восприятия слова совершенно различными древними цивилизациями и христианством, что лишний раз укладывается в интеллектуальную копилку А. Шишкова, К. Копейкина, да и многих других философских доктрин.

Учёные отмечают, что при чтении иероглифических текстов знающий человек мгновенно понимает смысл написанного и воспринимает мысль целостно, в отличие от алфавитной письменности, где понять смысл можно только по прочтении всех букв. Хотя здесь есть некоторая натяжка. По буквам и слогам читают тексты обучающиеся дети, взрослый же человек визуально охватывает графическое изображение слова в целом. Для носителя алфавитной письменности слово – тот же иероглиф. Однако доказан факт, что при изучении иероглифов активно развивается правое полушарие мозга, ответственное, в том числе, за воображение.

Ориентальное письмо во всём многообразии – заманчивая и необъятная сфера исследования для деконструктивистов. Широко распространено представление о том, что иероглифическая письменность принципиально отличается от алфавитной тем, что иероглиф не привязан непосредственно к слову, что он сразу передает смысл, идею, а не звучание. Отчасти это так, но на самом деле всё гораздо сложнее: есть убедительные доказательства того, что иероглифы изначально создавались для записи слов (причём конкретно китайского языка), а не абстрактных идей. «Концептуализация» иероглифа, его художественное осмысление производилось уже позже, в рамках высокоразвитой письменной культуры, и когда в Китае, в эпоху поздней древности и раннего Средневековья, эти представления легкомысленно стали переноситься на эпоху глубокой древности, это создало почву для многочисленных недоразумений и искажений, разгребать которые исследователи истории китайского языка и письма по-настоящему стали только совсем недавно.

Зародившись в конце 60-х годов во Франции, деконструкция Деррида с начала 80-х подверглась активному экспорту, в ходе которого с неизбежностью претерпела серию утрат, возмещений и трансформаций исходного понимания, заложенного автором. В Японию деконструкция просочилась из США в качестве «американского явления», после чего последовал ряд вояжей и самого отца-основателя в 1982, 1984 и 1991 гг. Результатом стал невероятный рост популярности в этой стране французских постмодернистов в целом и Деррида в частности. В стране возникает подлинный бум деконструкции, о чём свидетельствуют небывалые тиражи книг отдельных японских последователей и переводчиков Деррида. Со своей стороны Япония оказала на новоявленного авторитета значительное влияние и, хотя он не посвятил этой стране отдельных книг, но она стала для него «местом мысли и письма». И это не удивительно – японская традиция представляет собой лакомый кусок для деконструктивиста:

«Правила вежливости у японцев требуют избегать говорить “нет” даже в тех случаях, когда сказать “нет” очень хочется. Как дать понять, что “нет”, не говоря при этом “нет”? Как следует перевести “нет” в “да”, и что значит “переводить”, когда речь идёт об этой, совершенно особой паре слов “да\нет”?»

Деррида рассматривал проблему перевода наряду с деконструкцией – для него это были фактически синонимы:

«Даже в пространстве “моего языка” есть тёмная проблема перевода всего того, что может подразумеваться в разных ситуациях под этим словом, с одной стороны, и его первоисточником – с другой. Кажется очевидным, что даже внутри французского языка вещи меняются в зависимости от контекста».

Формулировка невольно отсылает к Фрейду – порождение контекста способно менять вещи. Провозглашаемое Деррида отрицание логоцентризма приводит к деконструкции всех обозначений, которые основываются на логосе: понятия Бог, истина, объективная реальность размываются и вовлекаются в бесконечное движение истолкования и последующего перетолкования. Вера понимается им в тесной связи с этической позицией безграничной ответственности по отношению к другому. Такая вера порождает религию без религии, не опирающуюся на какую-либо определенную догматику и культ. Сам Деррида называл себя «просто верующим», отказываясь при этом концептуализировать свою веру в понятиях той или иной традиции. Такая внеконфессиональная религиозность тесно связана у Деррида с пониманием «мессианства без мессианства», а само мессианское начало, связанное с эсхатологической устремленностью к бесконечности, оказывается бесконечным приближением к Благу и справедливости, и видится Деррида основой будущего образа демократии. И в этом выстраивается поразительная аналогия с благими люциферианскими устремлениями – перетолковать понятие Бога, породить альтернативную истину, создать некую виртуальную реальность – иллюзию в неизбежной галлюцинаторной форме. Позиционируя себя «просто верующим», он не уточняет – верующим во что, или в кого, но, пользуясь его же методологией, нетрудно «распутать» его скрипторское бессознательное: приближение к Благу и справедливости вызывает однозначные ассоциации с «Краткой повестью об антихристе» В. Соловьёва, самим скриптором, видимо, не деконструированной. Ну, а как символ бесконечного приближения – призрак будущего образа демократии. Никакая вера не может породить религию без религии. Упразднение религии есть безверие.

Деконструктивистская теология обнаруживает себя как апофатическая. Если Бог, по мысли деконструктивистов, превосходит понятия, то прежний теологический дискурс становится вообще невозможным, а в качестве основания для обновленной теологии может и должен выступить деконструктивизм. Бог не ограничивается рамками традиционных метафизических понятий, которые, с точки зрения Деррида, являются, по сути, идолопоклонством, являющимся следствием желания человека взглянуть на Бога с точки зрения своего человеческого опыта, объективировать, приблизить и сделать его доступным. Точка зрения, единственно возможная для индивида, которому Бог не доступен по причине отвержения традиционных метафизических понятий и верующим, неизвестно во что. Неизвестно даже самому себе.

Ученик Деррида Джон Капуто говорит о философии учителя как о самостоятельной религиозной доктрине: «Деконструкция – это благословение религии, она оберегает её от фанатизма и представляет собой возрождение религии». Непонятно только, как может благословляться то, что упразднено. Говорить же о возрождении чего бы то ни было в рамках так называемой «философии» вообще излишне – постмодернизм философию упраздняет.

Деррида предлагает такой подход к деконструкции религии, называемый «слабой теологией», согласно которой Бог являет себя не как могущественный и властный Творец, а выступает как слабая сила, открывающаяся в своем самоумалении и представляющая безусловное требование без принуждения. Слабость Бога обеспечивает более убедительную теологическую основу для этики гостеприимства и прощения, поэтому может содействовать примирению, тогда как богословское представление о сильном Боге неизбежно приводит к насилию в мире.

Приверженцы идей Жака Деррида указывают на то, что деконструкция является вариантом богословской стратегии в условиях постмодернизма. Но это стратегия Другого, не имеющая никакого отношения к богословию. Более того – тотальное доминирование постструктурализма в современных «философских» школах, даже японских (!) нельзя объяснить ни чем иным, как галлюцинациями, наведёнными Другим, и преодоление логоцентризма – оружие главного калибра в этой гибридной войне.

В Ветхом Завете повествуется, как Господь приводит к Адаму всех сотворённых животных, чтобы тот нарёк им имена. Этим Бог признаёт за человеком способность прозревать природу вещей, потому что назвать имя чего-либо – значит понять сущность предмета. Из этого со всей очевидностью следует, что в рамках постструктурализма невозможно понимание ни сущности вещей, ни способности прозревать их природу, и следствия этого мы можем наблюдать повсеместно. Основоположники – Деррида, Лиотар, Барт и иже с ними суть не причины, но следствия всеобъемлющего воздействия Другого. Отсюда и нетрадиционный диагноз – вывих мозга. Если это и не психиатрия, то уж точно – не психоанализ.

На самом деле главное заключено в понимании Другого. Постструктурализм ни в малейшей степени не озабочен его идентификацией. Это может быть бред сумасшедшего, это может быть сошествие Свыше, это могут быть сатанинские посылы в бредовое сознание. Но, несомненно, одно – цель Автора (не скриптора) – стремится донести до читателя основополагающую мысль, и только с этой целью он берётся за перо, а если его смущают неизбежно сопутствующие вторичные смысловые ряды – его задача максимально очистить основной посыл от смысловой шелухи. Что же касается читателя, то он действительно в той или иной степени соавтор, и поэтому психоанализ личности автора необходим, хотя и вторичен.

Язык современных «элит» настолько изуродован постструктуралистскими изысками, что порой весь озвучиваемый ими текст либо вообще не понятен неподготовленной аудитории, либо приобретает смысл кардинально противоположный. Г. Греф в знаменитом выступлении на сессии Сбербанка не случайно вспомнил и Конфуция, и Лао-Цзы. Последний придавал наиважнейшее значение вербальным способам оформления мысли. С тех пор методики значительно усовершенствовались и стали применяться повсеместно. Катастрофично не только влияние постструктурализма и деконструктивизма на языковые и понятийные основы. Настоящей диверсией для русскоязычного сознания стало внедрение, а теперь и полное замещение русских слов и терминов иностранными или псевдонаучными. И в самом деле, когда мы слышим слово «убийца» в мозгу срабатывают соответствующие центры, вызывающие вполне определённые «послевкусия», а дополнение «наёмный» полностью завершает психологическую модель предмета. Другое дело – красивое иностранное «киллер», пробуждающее в подсознании либо голливудские картинки, либо отечественные литературные и киноподелки про суперменов со сложной и неоднозначной судьбой.

Полбеды, если бы язык наполняли пустые и бессмысленные псевдотермины. Значительно опаснее внедрение терминов перевёрнутого смысла. Восприятие такого определения как «растление малолетних» приводит сознание психически здорового человека в состояние логической определённости, а в подсознании всплывают вполне конкретные эмоциональные ассоциации. В то же время благозвучный, невесть, где зародившийся наукообразный термин «педофилия» воздействует лишь на уровне сознания как констатация, не пробуждая в подсознании русского человека никаких генетических ассоциативных импульсов. И, в самом деле: ну, кто такой педофил? Буквально – это тот, кто любит детей, т.е. каждый родитель, тем более что в генетической памяти русского неизбежно возникают ассоциативные созвучия – библиофил, славянофил и т.п.

Вносят свою лепту и такие лжепонятия, как «толерантность», «политкорректность» и др. Согласно второму теперь недопустимо употреблять слово «негр». Положим, к «афроамериканцам» нас уже приучили, а вот «афромонгол» или «афрочукча» – было бы весьма оригинально, и по нынешним временам вполне толерантно.

О, собственно, толерантности мы поговорим отдельно, но порождённые ею термины-мутанты наводнили языковое пространство повсеместно. Появилось множество различных фобий, доселе психиатрам неведомых. Если, например, «ксенофобия» хоть с какого-то боку может иметь право на логическое обоснование, то «гомофобия» уже целиком продукт прогрессирующей толерастии (или толеразма).

Фобия (от греческого Фобос – страх) термин из психиатрии, обозначающий устойчивое и навязчивое иррациональное состояние психики с реакцией на определённый раздражитель. Клаустрофобия, арахнофобия и большинство иных фобий – явления вполне определённые. Таким образом, «гомофоб» буквально – это индивид, панически боящийся всех остальных «гомо», т.е. людей как таковых, следовательно, в лучшем случае – шизофреник. Есть популярные исследования, доказывающие, что процент всех людей, в той или иной степени психически неадекватных достигает семидесяти, но даже если и так, то и среди них вряд ли найдётся персонаж, прячущийся в паническом ужасе от неких мифических «гомо». В реальности же, у всех психически здоровых мужчин и женщин отношение к педерастам и лесбиянкам преимущественно нейтральное до тех пор, пока чьи-либо сексуальные предпочтения не начинают демонстративно афишироваться и повсеместно навязываться. Но, даже в этом случае, у нормальных людей это вызывает отвращение, нетерпимость, иногда – ненависть, но, никак не фобию. В человеке на генетическом уровне заложена способность различения мерзости и греха, и порождаемые этими явлениями чувства брезгливости и отторжения. Выступления сексменьшинств в защиту каких-то прав аналогично выступлению страдающих диареей или копрофагией. В конце концов, у каждого свои пристрастия и отклонения, и каждый сам за них в ответе перед Богом и совестью до тех пор, пока не вовлекает в сферы своих предпочтений окружающих, да и вообще – это один из основополагающих принципов, декларируемых либералами. Но нынешние либералы толерантны, мягко говоря, своеобразно. Их заботит, что вид рождественской ёлки оскорбляет религиозные чувства мусульман и иудеев (что есть полная чушь: и те, и другие относятся к христианской символике совершенно спокойно), но бесит, что созерцание гей-парадов оскорбляет подавляющие большинство нормальных людей, не зависимо от вероисповеданий и конфессий, тем более что элементарные правила приличия должны удерживать человека от публичной демонстрации любых сексуальных предпочтений, даже традиционных. О них могут говорить лишь партнёры, но никак не в обществе за пределами их интимной жизни.

И, наконец, сам термин. В словаре Ожегова есть производное от греческого, но давно исконно русское слово «педераст». Так же неблагозвучно, как и «наёмный убийца» вместо «киллера», зато по-русски. Так давайте же говорить на правильном русском языке.

(От автора: «Когда я слышу слово “толерантность” я снимаю с предохранителя свой браунинг».^[11] И, надо полагать, подобная реакция далеко не единична, более того, хотелось бы верить, что она будет только развиваться в культурно вменяемой среде усилиями либеральной «элиты»).

Казалось бы, к чему всё вышесказанное? Дело в том, что если нацисты считали возможными и истинными подобные высказывания, то в чём их отличие от новых либералов, для которых понятие «культура» в постмодернистской модификации превратилось в нечто уродливое, а часто – совершенно непотребное? И заметим: без пистолета и костра с книгами. Либеральная культура постмодерна – это инсталляции Марата Гельмана, пляски «бешеных гениталий» в храме, рубка православных икон в выставочных галереях, кинопродукция в духе «Груз 200» и различных «оттенков серого», да всего и не перечислить.

В среде специалистов нет единого мнения о приоритете внедрения в социальную психологию термина «толерантность». Одни приписывают его Гордону Олпорту^[12], другие отдают авторство Дестюту де Траси^[13] ещё в XVIII в., но для нашего исследования это не столь существенно. Интересно другое. Олпорт, всемирно известный психолог, родоначальник академической психологии личности, занимался изучением «благотворного феномена толерантности», опираясь на исследования психологов, изучавших проблемы авторитаризма и тоталитаризма, в том числе и Т. Адорно^[14]. Имя этого, весьма специфического специалиста сразу же наводит на тревожные размышления. Тем не менее, Олпорт сделал ряд показательных для рассматриваемой темы выводов, как то: предрасположенность к толерантности или интолерантности формируется в раннем детстве:

«Толерантные дети вырастают в семьях с принимающей атмосферой. Их любят, вне зависимости от того, что они делают. Наказания в таких семьях не бывают слишком суровыми или непоследовательными, и ребёнок не вынужден каждую минуту подавлять свои импульсы во избежании родительского гнева. В процессе самоосознания ребёнок приучается сопоставлять свою тягу к удовольствию с требованиями реальной ситуации и своим потенциалом развития. Он получает достаточно удовольствия без подавления других и чувства вины, и не проецирует его на окружающих». (курсив мой Г.Е.)

Трудно поспорить, что детей необходимо любить вне зависимости от их поступков. «Любить грешника, но ненавидеть грех». Трудно оспорить неприемлемость «чрезмерно суровых и непоследовательных» наказаний. Наказания должны быть адекватны содеянному, и непременно неотвратимыми. В ребёнке необходимо вырабатывать способность к подавлению негативных импульсов. Только в этом случае он «приучится сопоставлять свою тягу к удовольствию с требованиями реальной ситуации». Без осознанного чувства вины за совершённый неблаговидный поступок становление достойной личности невозможно. А теперь, внимание:

«Толерантная личность не приемлет дихотомической логики. Такой человек едва ли согласится с тем, что есть только два типа людей – сильные и слабые, или что есть только один правильный способ делать что-либо».

Вот так – не больше, не меньше. Он не разделяет окружающую действительность на «правильную» и «неправильную». Для него существуют оттенки серого.

Так с чего же начинается формирование достойной личности?

Крошка сын к отцу пришёл

И спросила кроха:

Что такое «хорошо» и

Что такое «плохо»?

Ребёнок, с врождённой прямотой и непосредственностью всегда задаёт конкретные вопросы, в отличие от взрослой «толерантной» личности. У Маяковского отец с той же прямотой отвечает на поставленный вопрос. Можно себе представить, в какой ступор впало бы чадо, если отец вместо нормальной здоровой дихотомической логики начал объяснять «оттенки серого». Если этого не происходит, то порождается многосторонняя модель, в которой на каждой стороне базируется личность, исповедующая совершенно разные, но с точки зрения постмодерна равноправные моральные принципы, а точнее – полную беспринципность. На одной из сторон модели личность приемлющая каннибализм, на второй – зоофилию, на третьей – педерастию, а против них личность с традиционно консервативными ценностями. И все они, согласно либеральной доктрине, должны исповедовать толерантность друг к другу. Когда это происходит, толерантность постепенно переходит в толеразм, а затем вырождается в толерастию.

В ноябре 1995 г. Генеральная конференция ЮНЕСКО приняла Декларацию принципов толерантности:

«Толерантность – это гармония в многообразии. Это не только моральный долг, но и политическая, и правовая потребность. Толерантность – это добродетель, которая делает возможным достижение мира и способствует замене культуры войны культурой мира».

Всё, казалось бы, достойно и пристойно, если не принимать во внимание морально-нравственную деформацию мамы-ООН и её дочки-ЮНЕСКО, подпавшей под влияние идеологов Римского клуба – этакого растлителя невинного дитя, доктрины которого уже давно лежат в основе политики «устойчивого развития» мамы, при которой Фонд народонаселения занят исключительно контролем роста народонаселения. Показательна и сама формулировка – «…в развитых странах». Именно развитые страны в подавляющем большинстве христианские, и именно в них программа реализуется с успехом. Деформация понятия семьи, половых ролей, эмансипация, агрессивное насаждение педерастии – вот комплекс тактических методов глобальной стратегии. Антисемейная пропаганда в Европе превзошла по цифрам вымирания все ожидания глобализаторов, а насильственная мультикультуризация (читай – исламизация) успешно довершает процесс геноцида христиан.

В докладе Фонда народонаселения – ещё одного сынка ООН (ЮНФПА) сквозит явное раздражение тем, что российское законодательство игнорирует «новые формы семейных отношений и их разнообразие». Однако, внедрение ювенальной юстиции проходит практически в русле деятельности Фонда, хотя и в значительно более латентной форме. А тем временем шизофреничная «ювеналка» строит чудовищные гримасы. Надо заметить, что сам механизм прецедента глубоко аморален, так как целиком базируется на стукачестве «доброжелателей» и культивирует в детях синдром Павлика Морозова. А уж изъятие детей из малообеспеченных семей – подлинный социальный нацизм, противостоять которому любыми средствами, вплоть до вооружённого сопротивления – долг каждого православного родителя, невзирая на ублюдочные законы, идущие вразрез с законами Божественными и здравым смыслом.

К России приковано исключительное внимание ЮНФПА. Свидетельство тому – разработанная программа «Половое воспитание российских школьников 8-9 классов». Её содержание повергает в ужас: «Проституция, краткая историческая справка. Индивидуальная и организованная проституция. Современные формы проституции: салоны эротического массажа, эскорт-услуги, девушки по вызову. Стриптиз. Древнеиндийский трактат Камасутра. Мягкая и жёсткая порнография. Трагедия гомосексуализма. Гомосоциализация, гомофилия, гомоэротизм. Бисексуальность, перспективы. Жизненный путь гомосексуалиста. Транссексуализм».

Надо признать, что хотя Россия и удостоена особого внимания, но сфера заботы ООН простирается на весь мир. Некоторые из директив секс-просвета ЮНЕСКО включают, среди прочего, преподавание детям с 5 лет, что мастурбация безвредна; с 9 лет – о сексуальной стимуляции и значении оргазма; с 12 лет – об уважении к различным сексуальным ориентациям и гендерным идентичностям; с 15 лет о возможности получения удовольствия с партнёром любого пола.

Представители общественности Ямайки и стран Карибского бассейна рассказывают о визитах самого высшего уровня: Д. Кэмерона, Пан Ги Муна, Б. Обамы с целью откровенного давления на Карибы в принятии кампании за сексуальные права. Делегацию Нигерии в ООН буквально загоняли в угол, навязывая радикальную секс-программу. Западные страны прямо заявили: если Нигерия не уступит, ей будет отказано во внешней помощи. Дочка пошла вразнос и уже не видит берегов. Апофеоз толеразма.

Таким образом, возникает логичный вопрос об адресности новорожденной Декларации. К кому же взывают авторы, и чьи ущемлённые интересы они надеются защитить? Ясно, что не коренных жителей Европы, не христиан, не людей с традиционными моральными устоями, потому что преподавать толерантность погромщикам с парижских и лондонских окраин, исламистам и содомитам дело априори безнадёжное.

В документах ЮНЕСКО даётся пояснение, что необходимость создания Декларации продиктована условиями быстро меняющегося мира и лавинообразным возрастанием миграционных потоков. Иными словами, хозяевам предписывается быть терпимыми к причудам и наглости гостей, которых они, к тому же, не приглашали. (Под «хозяевами» подразумевается общество, но не «элиты», организующие и поощряющие приток мигрантов).

Так что же такое «толерантность» с точки зрения языковедения и логосферы в целом? Большинство словарей объясняют значение термина как «терпимость». Оно и понятно, так как слово происходит от латинского tolerantia – терпение. Наиболее полно эмоциональную составляющую термина отражает «Историко-этимологический словарь современного русского языка»: «…стойко и безропотно переносить, переживать что-либо тяжёлое или неприятное, крепиться, мужаться, мириться с наличием чего-либо, страдать» (курсив мой. Г.Е.)

Ну, толстовство в чистом виде, да и только! Непротивление злу.

Терпение – один из основных постулатов христианства, прямо или косвенно пронизывающий основные священные тексты, в особенности православные. Но наряду с этим на память приходит история Вавилонской башни. Нетолерантный Господь быстро, эффективно, а главное – надолго (почти на 4тыс. лет) отбил у неразумного, пожираемого гордыней человечества охоту к глобальным проектам. Он разделил языки и рассеял вновь образованные племена по всему земному шару, дабы мысли бредовые людские головы более не обременяли.

Религия предполагает божественное попущение, то есть своего рода толерантность к испытаниям и невзгодам, что обусловлено свободой человеческой воли, однако итог попущения подводится, подобно жирной черте, в Откровении Иоанна Богослова:

«Знаю дела твои; ты не холоден, не горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател, и ни в чём не имею нужды”; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг».

Как видно из этой цитаты Христу присуща именно дихотомическая логика, потому что «горяч» – это твёрд и непреклонен в своих убеждениях, «холоден» – бесстрастен и отстранён, равнодушен, а «тёпл» – терпим и к первым, и ко вторым, то есть толерантен.

Во множестве различных словарей даётся такое же множество определений понятия, и все они довольно двусмысленны. На первый взгляд – не придерёшься. Вот, например трактовка в словаре по этике:

«Терпимость – моральное качество, характеризующее терпимое отношение к интересам, убеждениям, верованиям, привычкам в поведении других людей. Выражается в стремлении достичь взаимного понимания и согласования разнородных интересов и точек зрения без применения крайних мер давления, преимущественно методами разъяснения и убеждения. Является формой уважения к другому человеку, признания за ним права на собственные убеждения, на то, чтобы быть иным, чем я».

Казалось бы, любой адекватный человек может подписаться под каждым словом, но! А дело в том, что это определение не горячее, не холодное. Оно тёплое. Есть такое народное понятие: слабенький замок на двери – от честных людей. Огромное количество законов создаётся для честных людей. Если на жизненном пути пересекаются два вменяемых, морально и нравственно здоровых индивида, или две-три группы индивидов, то определение как раз соответствует их интересам и убеждениям. Но, что в реальности? Нет необходимости даже в построении некой гипотетической модели. Итак, по пунктам.

Интересы окружающих: подглядывать в замочную скважину, копаться в чужих вещах, рисовать и публиковать похабные картинки, ставить гнусные спектакли и снимать непотребное кино, выносить на телевидение программы типа «Пусть говорят», «ДНК», «За гранью».

Убеждения окружающих: не пойман – не вор, работа дураков любит, обмани ближнего, старики мешают жить молодым, выживает сильнейший, нищих и больных истреблять.

Привычки окружающих: плевать на пол, сморкаться в занавеску, ковырять в носу, выбрасывать мусор из окна, слушать громкую музыку, не реагировать на замечания и просьбы, лезть без очереди, курить в присутствии некурящих.

Верования окружающих. Здесь, как нельзя более точны соображения протоиерея Андрея Ткачёва:

«…Язычество. Человеку невыносимо “просто грешить”. Человек хочет грешить легально и осмысленно. От язычества он ждет религиозного оправдания разврата и насилия. Не ищите у нео-язычников поклонения “богам” ради их прославления. Ищите идеологического оправдания гордыни и культа разврата и насилия. Здесь корни нео-язычества. Папа Иван-Павел Второй так и называл это все “культурой смерти”. Ну, а за фасадом язычества всегда сидит сатана. Рано или поздно последние маски будут сброшены, и явится образ князя тьмы.

Раньше всех дорожку разврат-насилие-язычество-сатанизм прошел американский истеблишмент. Поклонение бафомету и оргиастические сборища с участниками из ВПК, медийных магнатов и политиков высшего звена (смотри “С широко закрытыми глазами” Кубрика), наверняка, их привычное занятие. Там же и решаются глобальные проблемы. Цепочка прочная: разврат – насилие – язычество – сатанизм. Еще нужна тотальная ложь (подконтрольные СМИ) и вселенское воровство с культом зеленой бумаги и банковского шулерства. Нужны купленные и плененные идеологически агенты во всех странах (политикум).
            Противостоять врагу на поле и не противостоять ему в области общественной морали, в борьбе с наркоманией и бытовой бессмыслицей, абортами и агрессивным феминизмом и т.д. дело проигрышное. 

            Идет именно Священная война за жизнь на Земле. В противном случае царство зверя примет вполне конкретные общемировые очертания». (курсив мой. Г.Е.)

Позиция, поистине, «горячая», потому как война и толерантность суть вещи несовместные.

Всё вышеперечисленное, ныне нагло требует понимания, не приемлет мер давления, закрепляя за индивидом уже юридическое право быть сколь угодно непотребным, но иным. Здесь умышленно приведены выборочные примеры аморальных действий, не подпадающие под статьи уголовного кодекса, хотя в жизни всё гораздо интереснее. Толерантность базируется на беспринципности и потворстве самым изощрённым порокам. Ревнители любят ссылаться на Вольтера и его знаменитое изречение о готовности умереть за право каждого высказывать своё мнение. Действительно, окончательное оформление эта лукавая ныне доктрина получила в период расцвета французского Просвещения. Чтобы оценить в полной мере нравственные позиции основоположников достаточно прочитать «Кандида» Вольтера, «Исповедь» Руссо, «Монахиню» Дидро, а заодно и все творения маркиза де Сада. В то время всё это с энтузиазмом воспринималось многими чопорными интеллектуалами и аристократией как невинные шалости, тем более что поляризация общества никому ничем не грозила – каждый обитал в своей социальной нише. Французы тогда и вообразить не могли, что Париж XXI века их же потворством превратится в грязный и опасный афро-арабский отстойник.

В либеральной среде России XIX века понятие толерантности и сам термин стали поначалу приживаться, но стараниями славянофилов и православной среды были быстро вычищены из обиходного языка. Однако показателен пример С.Л. Франка. Начинал он как убеждённый марксист, продолжил как идеалист, а уже в 1923 г., будучи высланным в эмиграцию, в работе «Крушение кумиров» писал такие строки:

            «… Роковым, неизбежным последствием отвлечённо-морального нормирования жизни является моральное лицемерие. Жизнь распадается на две части – официальную и подлинную, интимную. В первой все мы – благопристойные, «порядочные» люди, внутренне спокойные, по свободному убеждению подчиняющиеся все «принципам» и нормам морали, а некоторые из нас даже заслуживают репутацию «светлых личностей», «глубоко идейных» и «принципиальных людей». Но как мало внутреннего света, тишины, умиротворённости, как много бунта, мук, тьмы и порочности в глубине души даже самых «светлых личностей»! Моральное нормирование не только не достигает своей подлинной цели, но обычно достигает именно прямо противоположной цели. Ибо относительная лёгкость внешнего, видимого подчинения моральным нормам и та репутация, которую мы этим заслуживаем, легко ведёт к моральному самодовольству, к фарисейскому самолюбованию; личность приучается скрывать от самой себя – а не только от других – тьму, смутность и слабость своего подлинного существа, свою истинную духовную нужду, и смотреть на себя со стороны как на общепризнанного носителя моральных идеалов и ценностей; и дремлющие импульсы к внутреннему моральному совершенствованию, к духовному очищению и оформлению, к отысканию прочной духовной почвы постепенно замирают. Официальное служение высоким принципам, вера в них, а потому и в самого себя как их провозвестника и служителя действует на слабые человеческие души так же развращающе, как высокий чин, власть, богатство; человек от них духовно слепнет. Большинство из нас играет в жизни, в той или иной её области, какую-то «роль» и старается только хорошо сыграть её, и заслужить одобрение зрителей; мы так вживаемся в эту роль, что продолжаем играть её и без зрителей, для себя самих, может быть, даже умираем с заученными словами на устах. И лишь в редкие минуты мы, по большей части смутно, ощущаем не правду этой роли; и лишь немногие вполне мужественные и правдивые люди не боятся признаться самим себе, что они так же мало походят на изображаемые ими роли, как мало актёр имеет внутреннего подобия с изображаемым им на сцене Юлием Цезарем или маркизом Позой».

Даже на таких признанных «зубров» русской философской мысли дух «просвещённой» Европы действовал весьма своеобразно, а ведь С. Франк всегда считался философом религиозным. Ещё в 1899-1901 гг., находясь в эмиграции в Германии, он начинает активно интересоваться немецкой философской школой, в особенности Ф. Ницше, один из основных трудов которого «Так говорил Заратустра» произвёл на него неизгладимое впечатление, и сподвиг к написанию обширной статьи в сборник «Проблемы идеализма». В 1922 г. на борту «философского парохода» (или, как иронизировали немцы – «корабля дураков ХХ века») Франк навсегда покидает Россию. Было ему тогда всего 45 лет, но приведённая выше работа «Крушение кумиров» не оставляет сомнений в глубочайшей степени разочарования, растерянности и усталости автора:

«… призрак полной, совершенной личной свободы. Мы уже встретились с ним и указали, что, по сравнению с тиранией моральных норм, он соблазняет нас намёком на какую-то жизненную правду. Но этот соблазн краток и слишком легко изобличается как ложь; лишь самые наивные, неопытные души могут на время ему поддаться. Ничего не искать, ничему не служить, наслаждаться жизнью, брать от неё всё, что она может дать, удовлетворять всякое желание, всякую страсть, быть сильным и дерзким, властвовать над жизнью – это кажется иногда заманчивым; и, как указано, была краткая эпоха – её можно назвать эпохой Ницше, когда многим это казалось высшей жизненной мудростью.

Нам нет надобности, какими-либо отвлечёнными аргументами опровергать эту мнимую мудрость. Я думаю, о большинстве из нас можно сказать, что мы теперь уже не те и соблазн этот на нас не действует. Свобода от всего на свете – к чему она нам, если мы не знаем, для чего мы свободны? Многое ли даст она нам, так ли уж велики все наслаждения и упоения, которые даёт простая разнузданность стихийных желаний? Мы душевно состарились и скептически смотрим не на одни лишь «идеалы», но и на все так называемые «блага жизни». Мы хорошо знаем, что всякий миг счастья с избытком искупается страданиями или тоской пресыщения; мы знаем, что горя в жизни безмерно больше, чем счастья и радостей, мы изведали нищету, мы ясно видим неизбежный конец всякой жизни – смерть, перед лицом которой всё становится одинаково призрачным. Словом, мы имеем слишком живое ощущение бессмысленности жизни, чтобы увлечься самим голым процессом жизни. И слово «свобода» в этом смысле кажется нам даже оскорбительно-неуместным. Свободен ли тот, кто без смысла и цели шатается из стороны в сторону, блуждая без пути, подгоняемый лишь вожделениями текущей минуты, бессмысленность которых он хорошо сознаёт? Свободен ли тот, кто не знает, куда деваться от духовного безделья и духовной нищеты? Перед лицом таких “соблазнов” невольно с горечью вспоминается старая глупая, но символически многозначительная острота: “Извозчик, свободен?” – “Свободен”. –“Ну, так кричи: да здравствует свобода!”

То, чего мы ищем и по чему тоскуем, есть не свобода, а прочность и устойчивость, не хаотическое блуждание по бесконечным далям, а покой в родном доме».

Как видно, уже в те годы зачатки постмодернистских разочарований начинали затрагивать наиболее просвещённые умы. Некоторых, таких как Франк, они приводили к Богу, а некоторых от Него отвращали, порождая нигилизм и прочие мерзости.

Доктрина толерантности в современном мире приобрела поистине фундаменталистский характер. Возводятся и свои «храмы» – тот же Институт толерантности, созданный при поддержке Фонда Сороса. Толерантные атаки на православие в последнее время приобрели массированный характер. Инициатива введения в школах «Основ православной культуры» вызвала подлинно сатанинский вой, и не только в либеральной среде. Наряду с этим в ряде регионов начала было активно внедряться программа полового воспитания. Разработаны методички, резиновые наглядные пособия, написаны учебники. Родителей, посмевших выразить возмущение, обвинили в отсутствии толерантности. В августе 2006 г. увидела свет любопытная книга – «Философский словарь по правам человека». Сей шедевр создавали несколько уральских вузов в тесном сотрудничестве с правозащитными организациями. Творческий коллектив авторов пошёл ещё дальше, утверждая, что толерантность – это не просто терпимость и снисходительность, а активное признание прав и свобод другого безотносительно к его этническим, религиозным или гендерным особенностям. Вот так, почти по Вольтеру. Думается, не далёк тот день, когда за отсутствие толерантности будут давать реальные тюремные сроки. Воистину уникальный и универсальный термин был изобретён людьми, гениальными своим лукавством!

Уже в веке двадцатом в обиход вошло ещё одно весьма своеобразное своей многосмысленностью понятие. Его автором явился известный социальный теоретик Вильфредо Парето, который в «Трактате общей социологии» впервые разработал теорию элиты. (1916 г.) Сегодня этим термином смело, и самонадеянно оперируют все, кому не лень, нимало не задумываясь о его истинном значении. Есть у нас «элиты» политические, «элиты» масс-медиа, попсы, олигархические и, даже, воров и проституток. В каждом социальном слое находится своя «элита», не подозревающая, насколько жалки и смешны её претензии на элитарность. Очередной ложный термин прочно занял своё место в методологии манипуляции общественным сознанием, поэтому он также заслуживает детального рассмотрения.

Любопытно, что в своих работах Парето неоднократно настаивает на чёткости определения используемых терминов и, в то же время, иногда призывает отвлечься от этимологических значений. Такая избирательность неизбежно наводит на мысль если не о шельмовании, то уж о манипуляции, по меньшей мере. Косвенным подтверждением этому может служить подсознательное восприятие общества как пирамиды, в которой малый объём вершины составляют избранные, элита, а ниже – все остальные. Безусловно, фактическая очевидность построения бесспорна, но ассоциативное видение вызывает в представлении древние жреческие и современные масонские теории.

Показательны и определённые факты его биографии. Хотя впрямую нигде не упоминается, но во всех его трудах чётко прослеживается некая параллель его собственной самооценки с самооценкой Платона. Человек, увлечённый разработкой теории элит, вне всякого сомнения, самого себя не может причислять к категориям уровня пирамиды ниже её вершины, тем более что амбициозность Парето подтверждалась всем ходом его первой половины жизни.

Его семья представляла собой элиту торговой буржуазии и, даже, была занесена в «Золотую книгу» Генуэзской республики. Дед Вильфредо в своё время получил лично от Наполеона титул маркиза. С ранней юности Парето настойчиво грызёт гранит различных наук, успешно защищает диссертацию по математике и физике, параллельно изучая социологию и философию. Однако карьере учёного он предпочитает карьеру бизнесмена. Работает сначала в системе железных дорог, а затем в металлургии, причём, более чем успешно. Вполне закономерно, что удачливый предприниматель не только придерживался, но и яро отстаивал леволиберальные взгляды. Довольно рано начал испытывать интерес к политике и не упускал возможности тем или иным способом к ней приобщиться, что лишний раз подтверждает его амбициозность. Так, он нередко выступал в различных печатных изданиях с критикой экономической политики действующего правительства, требуя большей свободы торговли и ухода государства из частного сектора. Наконец, в 1882 г. он принимает решение окончательно посвятить себя политической деятельности и баллотируется в парламент от леворадикальной партии, но проигрывает. Однако неудача не умерила его бойцовского духа, и в последующие годы он предпринимает ещё три аналогичные попытки, но все безуспешные. Вот это, скорее всего, его и подломило. Убеждённый в своём потенциале, обладающий недюжинным ораторским талантом, безупречно аргументированной логикой, Парето, судя по всему, затаил глубочайшую обиду. Нет ничего более разрушительного для амбициозной личности, чем демонстративное игнорирование дарований и потенциала. Разочарование от нереализованных возможностей привело к довольно резкой смене политических взглядов. Он вдруг стал утверждать, что либерализм изжил себя, перейдя из фазы прогресса в фазу застоя, а для обеспечения процветания социума необходимы насильственные методы. В 1921 г. выходит сборник его статей под общим заголовком «Трансформация демократии», в котором он подвергает язвительной критике итальянское правительство за разложение всех сфер жизни общества и неспособность употребить силу. Неудивительно, что пришедшее к власти правительство Муссолини обласкало его и пригрело, присвоив даже почётный титул «сенатора королевства». Надо признать, что многое из рекомендованного Парето в социально-экономической сфере было успешно реализовано новым режимом. К сожалению, судьбе было неугодно удовлетворить его амбиции в полной мере. Он умер через год после прихода к власти фашистов.

Главным критерием определения элиты Парето считал ту или иную степень превосходства одних индивидов над другими, обусловленную врождёнными психологическими свойствами. Рассматривая политику как функцию психологии, особое внимание он обращал на мотивацию человеческих поступков, в результате чего разработал особую систему оценок, в которой количеством баллов определялась успешность индивида в сфере приложения усилий. Показательно, что десятибалльная шкала ни в малейшей степени не предусматривала никаких морально-этических норм, оценивая объект исключительно с точки зрения его функциональной эффективности. Таким образом, с его лёгкой руки в категорию элиты попали представители не только лояльных социальных групп, но и криминалитет. Например, человеку «сделавшему миллионы» – не важно, честным путём или нет, присваивается 10 баллов. Тому, кто заработал только тысячи, допустим – 5 баллов, а угодившему в долговую яму – 0. Так, посредством этой теории, сам термин приобрёл не только предельно расширительное, но и извращённое толкование.

Существует несколько вариантов его происхождения. Один из них от латинского eligere – выбирать, избранный. Другой от французского elite – лучший, отборный, избранный. Уже в XVII в. им обозначали не только лучшие товары, но и людей избранных, то есть высшую знать, а так же отборные войсковые подразделения. Позже его стали применять и в естественных науках, но везде значение было вполне определённым и не допускало двойных толкований. Недаром же французское elite перекликается с греческим «аристос» – лучший, откуда и происходит «аристократия».

Итак, мы видим, что буквальное значение термина имеет вполне чёткие смысловые границы. Наиболее точное определение даёт французский социолог Л. Боден:

«Элита представляет собой группу, совершенно отличную от других. Её даже едва ли можно назвать классом. Элита – это качество, воля, мораль».

Того же мнения придерживается и Ортега-и-Гассет^[15]:

«Обычно, говоря об “избранном меньшинстве”, передергивают смысл этого выражения, притворно забывая, что избранные – не те, кто кичливо ставит себя выше, но те, кто требует от себя больше, даже если требование к себе непосильно».

В среде социологов долгое время не утихали споры относительно применения термина. И неудивительно, потому что такое свободное его употребление нередко оскорбляет не только слух, но и элементарную логику, примитивно искажая саму этимологию. Например, когда речь заходит о власти, чаще всего мы понимаем, что имеются в виду люди циничные, честолюбивые, беспринципные, часто неразборчивые в средствах, нередко лживые и не всегда умные, то есть говорить о «качестве» и «морали» не приходится. Однако некоторые специалисты считают, что искать замену прижившемуся определению не имеет смысла, так как этимология может иметь лишь вспомогательное значение. Тем не менее, ещё Т. Гоббс утверждал:

«Так как мы видим, что истина состоит в правильной расстановке имен в наших утверждениях, то человек, который ищет точной истины, должен помнить, что обозначает каждое употребляемое им имя, и соответственно этому поместить его; в противном случае он попадет в ловушку слов, как птица в силок, и, чем больше усилий употребит, чтобы вырваться, тем больше запутается. (***)Ибо ошибки, сделанные в определениях, увеличиваются сами собой по мере изучения и доводят людей до нелепостей, которые, в конце концов, они замечают, но не могут избежать без возвращения к исходному пункту, где лежит источник их ошибок. (***)Таким образом, в правильном определении имен лежит первая польза речи, а именно приобретение знания, а в неправильном определении или отсутствии определения кроется первое злоупотребление, от которого происходят все ложные и бессмысленные учения. (***) Ибо для мудрых людей слова суть лишь марки (counters), которыми они пользуются для счета, для глупцов же они полноценные монеты, освященные авторитетом какого-нибудь Аристотеля, или Цицерона, или Фомы, или какого-либо другого ученого мужа».

Иными словами, не только «как вы лодку назовёте…», но и ложные термины способны порождать ложные смыслы. Довольно-таки забавно наблюдать за спорами социологов, культурологов и политологов, которые отрицая саму необходимость точности применения терминологии, ломают копья, препираясь о легитимности её применения к той или иной социальной группе. Вот уж, воистину по Гоббсу – игра «полноценными монетами»!

В докладе на IV Всемирном социологическом конгрессе Ж. Ляво говорил:

«Приходится удивляться тому, что социологическое исследование отталкивается от такого не точного, малообъективного и двусмысленного понятия, каким является понятие элиты. Добавление прилагательного «политическая» не облегчает задачу. Вызывая в представлении гипотетическую общность людей, отличных от масс, термин “элита” имплицитно отсылает нас к многочисленным социальным философиям, стремящимся оправдать и распространить весьма неточную и “морализирующую” концепцию социальных различий».

Но, пожалуй, удивляться этому не стоит. Давно уже ни для кого не секрет, что социология – «девка продажная», и продажность её с течением времени всё циничнее. Большинство современных социологических исследований носит откровенно заказной характер, и служит не столько изучению общественного мнению, сколько его матричному программированию. Отсюда и «не конструктивность» настояний о правильном применении терминологии. Попросту «вершине пирамиды» очень хочется не только саму себя считать элитой, но и навязать толпе таковое представление. Внедрение в массовое сознание терминов ложного смысла окончательно размывает понятия хорошего и плохого, смешного и грустного. Проворовавшиеся министры и губернаторы, скудоумные парламентарии, инфантильные и недалёкие председатели правительства, утонувшие в пошлости представители шоу-бизнеса – все они объединены социологией понятием «элита», и массовое сознание отупело воспринимает это как норму, утратив способность к различению.

Все учёные рассуждения о второстепенности значения применения терминологии не только лукавы, но и чрезвычайно вредны, если не сказать – опасны. Например, всем известно, что некий условный объект, обозначаемый в физике как «тело», может существовать в четырёх различных состояниях: твёрдом, жидком, газообразном, плазме. При этом вполне правомерно охарактеризовать лёд как воду, и пар как воду. И то, и другое действительно вода, но ведь никому не придёт в голову нырять с вышки в замёрзший бассейн, или окатиться струёй пара. Но, руководствуясь принципом второстепенности применения терминов, последствия вышеозначенных действий тоже можно счесть второстепенными, а сетования на разбитую голову или ошпаренную кожу счесть «не конструктивными». Но дело в том, что с подобными метафорическими аналогиями мы сталкиваемся в повседневности сплошь и рядом, и будем продолжать сталкиваться, пока всякая вещь не приобретёт своего подлинного поименования.

Мы уже выяснили, что сегодняшняя элитология весьма далека от канонов, выведенных ещё Платоном. Показательно, что основы его элитологии и по сей день являются некой закрытой для обсуждения темой. Создаётся впечатление, что на то есть свои веские причины, хотя тот же Парето, несомненно, руководствовался наработками Платона в области политики и психологии. Платон делил всех людей по психологическим свойствам на две категории – ведущих и ведомых. К ведущим относятся государственные мужи, правители, лидеры, обладающие «царским знанием», и таких в государстве – считанные единицы. Основная же масса (в нашей терминологии – «толпа») обладать таким знанием не может. Его методология, несомненно – методология селекционера, отсеивающего зёрна не только от плевел, но и от зёрен не качественных, ущербных. В сфере элитарного, «царского знания должно оставаться всё только исключительно ценное, и только таким образом это знание становится подлинным, а главное – честным выражением превосходства. Поэтому неудивительно, что постичь всю глубину платоновских философских воззрений невозможно без постижения его лексических построений. «Всякая вещь должна иметь своё поименование». Несмотря на то, что в античные времена ещё не существовало самого рассматриваемого термина, все труды философа насыщены его прямыми аналогиями, определяющими тех, кто владеет истинным, глубинным знанием, кто достиг совершенства как высшей добродетели.

Понятию «элиты» Платон противопоставляет понятие «толпы». Он считал, что «жизнь всякой людской толпы лишена рассудочности либо по невежеству, либо из-за отсутствия самообладания, либо по обеим этим причинам». Толпа не воспитана, невежественна и «ни в коем случае не может владеть никаким искусством», а кроме того, единственный закон, адекватно ею воспринимаемый, это закон силы. Но главную опасность он видел в том, что толпа очень часто в большей степени оказывает влияние на власть, нежели наоборот. Действительно, весь ход истории подтверждает это постоянно, начиная с возгласа «распни его!» до периода культа личности, взращённого той же толпой. В духе своего времени Платон считал, что «ничтожные вожделения большинства» должны регулироваться «разумными желаниями меньшинства». Идеальная модель государства по Платону – это жёсткое классовое общество, в котором строго соблюдается монополия на знание. Классы не просто отделены друг от друга, а отгорожены непроницаемыми стенами, исключающими, какие бы то ни было взаимоотношения. Нарушение этого правила представляло бы наибольший вред для государства. Элита, в представлении Платона, должна обладать определённым и необходимым набором качеств, как то: мудрость, мужество, чувство меры, справедливость. Преклоняясь перед философией, он пребывал в убеждении, что управлять массами эффективно и справедливо могут лишь истинные философы. Он писал:

«Нет надежды избавиться от зол государства кроме как посредством личного союза между политической властью и философией. Либо философы должны стать царями наших государств, либо люди, которых сегодня называют царями, должны искренне и серьёзно заняться философией».

Глубоко вникнув в его философские построения, начинаешь понимать не только их возможность лишь исключительно теоретическую, но и абсолютную утопичность. Действительно, можно, наверное, было бы примириться с жёсткой стратификацией общества, если бы вожди обладали всем набором элитарных качеств. Но современные лидеры по произволу присвоили себе монополию не столько на Знание, сколько на вседозволенность. Современная «элита» – это, прежде всего, образ жизни, мировоззрение, клановость, замешенные на высокомерии, чванстве, беспринципности в достижении целей; иными словами – мафия. Такая социальная система представляет собой практически однородную, структурно рыхлую толпу с иерархией различных мафиозных кланов. В отличие от платоновской концепции общества нынешняя мафиозная «элита» вполне допускает в свои ряды и представителей «низших» по отношению к себе страт, если эти кандидаты достаточно проявили себя в своём стремлении. Поэтому наша сегодняшняя «элита» – та же толпа, тем или иным способом допущенная к образованию, по меткому определению А. Солженицына – «образованщина». В таком обществе умышленно и старательно блокируется любая интеллектуальная деятельность толпы, не принадлежащей к мафии. Таким образом, толпа-чернь, как основная масса населения, не имеет возможности жить по-человечески, поскольку лишена теоретических знаний и практических навыков человечности и, что самое главное – свободного для мыслительной деятельности времени, которое занято работой, чаще всего тупой и бессмысленной с точки зрения практической целесообразности, «отдыхом» со смартфоном или телевизором, или бутылкой. Толпа-чернь – невольница сферы псевдодеятельности. Толпа-элита тем более не живёт по-человечески, поскольку её кланы и семьи, чаще всего, заняты деятельностью паразитической, гонкой потребления без меры и здравого смысла, и низменными развлечениями. Она – невольница сферы потребления. Поэтому существующий строй не что иное, как толпо-элитаризм, или элитарно-невольничий строй.

Сегодня человечество действительно подошло к «концу истории», и не по Фукуяме^[16], а к самому настоящему концу. Оно нуждается в немедленном переходе от технократической цивилизации, в которой человек низвёл себя до невольника техники, невольника биологических инстинктов и страсти к расточительному потреблению, к иному типу цивилизации, где он смог бы реализовать подлинную человечность и поставить вседозволенность в состояние невозможности.

Сегодня чтобы выжить обе толпы – и чернь и элита – должны стать народом, то есть обществом добро-вольно-думающих обо всём людей, осознано ответственных за свои намерения и результаты деятельности. Для этого те или иные предания, составляющие большую часть знаний, должны вытесняться на второй план в иерархической системе знаний человечества. На первый же план должна выйти выработка навыков в познании мира на основе Различения. Разного рода предания должны представлять собой не более чем фактологию частных наук в хронологической последовательности. Этим устраняется первичная дефективность знания, основанная на взаимном отрицании преданий науки и религии, поскольку культура мышления, основанная на различении, позволит разным людям любой плюрализм, то есть множество разрозненных фактов и терминов переработать в единство мнений о состоянии любого природного и общественного процесса, тенденциях и возможностях его развития. А самое главное – в вопросах государственного и общественного созидания задачей номер один всегда должно быть обеспечение реальной доступности сколь угодно высокого образования и любого знания выходцам из всех социальных слоёв общества. Но в то же время сам факт приобретения знаний и получение высокого образования не может и не должен служить гарантией и условием для вхождения в элиту. Для этого необходимы иные критерии; образование же – сугубо частное дело каждого, желающего приобретать знания или повышать свой интеллектуальный уровень. Замещение престижных вакансий должно осуществляться исключительно на основе способностей и возможностей, невзирая на официальный образовательный статус в виде «этикетки» диплома.

Что же касается элиты политической в лице государственной власти, то обслуживание ею интересов отдельных «элитарных» групп или собственного аппарата создаёт идеальные условия для политических кризисов и конфликтов между обществом и властью. Но, с другой стороны, абсолютно прав был В. Парето, упрекая власть в излишней мягкотелости и боязни применить силу. Мировой опыт подтверждает, что часто одних методов убеждения бывает недостаточно, а неспособность употребить силу чаще всего приводит к деградации властной «элиты». Даже при поверхностном рассмотрении становится очевидным, что все без исключения нынешние лидеры «демократических» государств в лучшем случае карикатурны, а по существу, говоря словами известного персонажа Ильфа и Петрова – «жалкие и ничтожные личности». Они формируют вокруг себя подобные же «элиты», которые, в свою очередь, цинично навязывают обществу заданную точку зрения. Толпа подсознательно чувствует, что они выражают, формируют и воплощают волю глобального управляющего класса, но, как всегда, либо безмолвствует, либо выходит «оккупать» Уолл-стрит под невразумительными лозунгами «даёшь чего-нибудь!» Одновременно с этим, усилиями той же «элиты», толпа убеждена, что существует в условиях демократии, не в состоянии понять, что элитаризм и демократия суть вещи несовместные. Толпу, в первую очередь, заботит проблема социальной стабильности, которая оказывается непосредственно связана со стабильностью и преемственностью той самой ненавистной «элиты», играющей в демократию. Круг замкнулся. Таким образом, очевидно, что какова толпа-чернь, такова и толпа-элита, потому что в условиях псевдодемократии, и при существующей системе выборов толпа может выделить из себя лишь себе подобное. Иными словами – какова толпа, такова и её элита, и это единственный возможный продукт в современных условиях так называемой «демократии». Об этом очередном ложном термине стоит поговорить отдельно. Вся проблема в том, что для осуществления демократии без кавычек необходим такой уровень культуры управления социальными процессами, и такой уровень владения знанием (и самосознанием) каждым членом общества, что само осуществление модели представляется не меньшей утопией, чем коммунизм. Если бы «элита» действительно радела о совершенствовании демократии, что она провозглашает «из каждого утюга», то она поставила бы перед собой эту цель в качестве потенциального ориентира развития. Кстати, чем не национальная идея для России, так давно и безнадёжно искомая? Но, проблема в том, что осуществляя эту идею, «элита» будет рубить под собой сук, о чём так цинично, но честно заявлял Г. Греф в скандально известном выступлении на сессии Сбербанка, потому что толпа, ставшая в перспективе народом, попросту сметёт прежнюю «элиту», на смену которой придёт подлинная, в определении Платона и Ж. Бодена^[17].

В недалёком советском прошлом была некая терминологически странная социальная формация – «прослойка». И можно было бы с полным правом отнести её к терминам искажённого смысла, если бы не её второе название – интеллигенция. Почему её обозвали прослойкой, остаётся загадкой, потому как она ничего собой не прослаивала, а как бы пронизывала оба существующих в то время класса. Саму интеллигенцию несколько коробил навешенный несуразный ярлык, но спорить с установленными генеральной линией социальными теориями было бессмысленно и рискованно, поэтому прослойка угрюмо терпела, выражая своё отношение лишь в прокуренных кухнях. Смысл термина, тем не менее, был точен и отражал существо предмета. Существовала интеллигенция творческая, техническая, сельская, даже рабочая. Конечно же, определение «межклассовая прослойка» было абсолютно нелепым по существу, так как рабочих и крестьян ничего не прослаивало ни социологически, а часто – и ни географически. Затасканная разного рода диссидентами ленинская цитата «интеллигенция – говно нации» упоминалась к месту и не к месту с язвительным мазохизмом. На самом же деле за внешним грубым цинизмом скрывался подлинный смысл – удобрение для социальной среды. Именно это и имел ввиду Ленин, а брутально-скабрёзная форма, возможно, являлась лишь следствием разного рода идеологических укусов, которые большевики всегда воспринимали как классовое оскорбление, да и вождь не мог не сознавать к какой социальной формации относиться лично сам. Очевидно, что именно интеллигенция являлась той питательной средой, на которой строилось новое общество, на которой вообще строится любое общество.

В современной России употребление постепенно иссякло, и на сегодняшний день стало редкостью, пока в 2012 г. на просторах Болотной площади не возникло новое заграничное и гордое словообразование «креативный класс». Что это за зверь такой, поначалу не все понимали, тем более что само понятие «креатив», «креативный» в обывательской среде толпы могло вызвать лишь неосознанное отторжение, если угодно – фобию. Суть термина обывателю могла быть непонятна, но не вызывало сомнений одно – чем бы оно ни было, но «креативный» – «не швец, не жнец, и на дуде не игрец».

Забавно, что в части оценки действительности наш отечественный обыватель, безусловно, прав. В переводе с латыни creatio – сотворение, создание; с английского creative – творчество, творческий. В начале века американский экономист, урбанист и социолог Ричард Флорида сформулировал теорию принципиально нового класса, обозначив его термином «креативный». Этим понятием автор объединил технических специалистов высокого уровня, научных работников, деятелей культуры в различных областях, журналистов и прочих интеллектуалов. В социологической составляющей его исследования доминируют, естественно, США. По оценке Флориды треть всех трудовых ресурсов страны принадлежит этому новоиспечённому классу, уровень доходов которого в 2 раза превышает благосостояние всех других категорий. Этот фактор, по мнению автора, влечёт рост социального неравенства по причине увеличения низкооплачиваемых рабочих мест в сфере обслуживания, а также упадок института традиционной семьи. Однако подобные мелочи мало волнуют автора. Об этом свидетельствует название его книги, вышедшей в 2002 г., ставшей бестселлером и, без преувеличения, манифестом определённой категории социума. «Креативный класс: люди, которые создают будущее» трижды переиздавалась в России, чем снискала авторитет священного писания в среде отечественных «креаклов». Ведущий эксперт Аналитической группы С.Т.К. В. Сургуладзе резюмирует:

«Американский учёный не касается политической плоскости существования креативного класса, но политические риски и последствия роста его влияния вполне определённы, и на их основании можно сделать следующие выводы: 1) креативный класс – успешные участники креативной экономики, оторвавшиеся от реалий жизни менее состоятельного большинства общества и претендующие на идеологически близкую им политическую повестку; 2) они требуют новых прав, но не берут в расчёт интересы менее успешной части общества; 3) за счёт высокого уровня образования и своей социальной активности представители креативного класса могут угрожать политической стабильности там, где власти ориентированы на ценностные установки и нужды более традиционных, “не креативных” и менее политически активных и рассеянных на большей территории (в отличие от концентрирующегося в крупных городах креативного класса) слоёв населения».

Реальность свидетельствует, что превозносимое (вполне правомочно) творческое начало далеко не всегда служит залогом востребованности его обладателя, а кроме того, весьма расширительная авторская трактовка не может в полной мере отвечать названию его книги. С каждым днём становится всё больше участников интеллектуального, а чаще – псевдоинтеллектуального труда. В частности в России разного рода высокооплачиваемый офисный планктон, обслуживающий паразитическую деятельность многообразных агломераций, занятых выдуванием финансовых пузырей, с детским восторгом причислил себя к креативному классу. Очевидно, что никакое творческое начало в этом сообществе не присутствует, а вместо этого мы имеем изрядное количество индивидов с креативными этикетками-дипломами, либо вообще не востребованных, либо подвизающихся (кому повезло) совершенно в иных, не профильных областях деятельности.

В России подмена термина случилась ещё в самом начале 90-х, в период обвального внедрения англицизмов. Простое и понятное «творчество» превратилось в брутально-циничный «креатив». И в этом сказалась некая провиденческая логика, разделившая по факту два, сущностно различных понятия. Несомненная заслуга либералов в том, что они определили роль и место креаклов в российском социуме, а Г. Павловский в 2008 г. расставил все точки над «и»:

«Мы назвали этот класс — «образцовой средой», по критерию основного вида деятельности — «креативным классом». Креативный класс — коммуникативно активная часть общества. Это его принципиальное отличие. Коммуникация — важнейший и главный способ публичного проявления его представителей».

Всего-навсего. Как видим, ни о каком творчестве речь не идёт, и это, по крайней мере, честно. Уже в 2011 г. глава администрации Д. Медведева В. Сурков несколько подпортил сложившееся представление, заявив, что властная команда ставит перед собой задачу «создать творческий, креативный класс людей, способных творить инновации». Простим Суркову нелепую тавтологию, но именно таким образом произошло смешение понятий, вносящее в восприятие определённую сумятицу. В его словах, безусловно, имели место благие пожелания, и всё бы оставалось в пределах логики, говори он по-русски. Но, к счастью, в скором времени С. Белковский всё расставил по местам (по понятиям), определив креаклов опорной базой несистемной оппозиции, чем изрядно польстил последней. Ценность термина измерил Е. Холмогоров:

«От тусовки на Болотной произошла как минимум одна польза – она породила выражение “креативный класс”. О, надеюсь, это выражение приживётся и перетянет на себя негативные коннотации с ни в чём не повинного слова “интеллигенция”».

Поскольку всё наше бытие – один сплошной театр абсурда, то самое оптимальное провести демаркационную линию на театральном примере: Георгий Товстоногов, Марк Захаров, Юрий Любимов – это творчество, а Серебренников, Богомолов, Кулябин и иже с ними – креатив. И так во всех областях нашей жизни.

Всевластный рынок породил изрядное количество новых индустрий, иногда полезных, чаще бессмысленных и паразитических. Их-то и следует характеризовать как креативные. Следовательно, индивиды, в них занятые, и являют собой то, что поименовали «классом». Но они – всего лишь скопище индивидов, не объединённых никакой общей парадигмой. Всевозможные маркетологи, рекламщики, стилисты, дизайнеры, криэйторы никоим образом не могут быть объединены понятием «класс». Запутались в словесах и представители несистемной оппозиции. К. Собчак:

«Болотная стала некой точкой, в которой соприкоснулись интересы. Мой круг общения – это бизнесмены – тот самый креативный класс, думающая интеллигенция нашей страны, если такое слово уместно».

Неуместно, госпожа Собчак, совсем неуместно. Здесь – явная не когерентность высказывания, присущая большинству «либералов». Пусть в их понимании бизнес – креатив, но думающая интеллигенция в сочетании с К. Собчак – это арии уж из совсем разных опер. И далее:

«…Креативный класс, который есть, тот средний класс, который наконец-то был создан в России, это меньшинство».

В огороде бузина, в Киеве дядька. Средний класс не есть креативный, а креативный далеко не всегда средний. Цель книги Р. Флориды – продемонстрировать победное шествие новоявленного класса в постиндустриальном обществе. Но, сам того не желая, он предметно иллюстрирует тенденцию увеличения доли всё более беднеющих слоёв населения и, как ни странно, эту долю в значительной степени составляют представители в недавнем прошлом среднего класса. Ещё в 90-е годы доходы деловой элиты распределялись следующим образом: 12% американцев, получая 18% годового дохода, контролировали 33% всех богатств страны, тогда как сегодня это соотношение составляет 1 и 40%. На этом примере видно, что воспеваемый автором креатив, в первую очередь уничтожает именно тот класс, который издавна признавался фундаментом американского общества. Что же касается России, то никакого среднего класса в реальности создано не было, а с учётом общемировых тенденций таковая перспектива вообще не светит.

Приверженный неоспоримой логике и конкретике, В. Путин попытался внести ясность в повсеместный терминологический блуд:

«Креативный класс — это интеллигенция. Это, прежде всего, врачи, учителя, преподаватели вузов, работники науки и культуры. В то же время по уровню доходов они пока не дотягивают до среднего класса… И вынуждены искать постоянно дополнительные заработки».

Р. Флорида пишет:

«Экономическая потребность в креативности отражается в формировании нового класса, который я называю «креативным классом». Около 38 миллионов человек, 30% всех работающих американцев, принадлежит к этому классу».

Если не учитывать, что автор свалил в общую кучу самых различных представителей сферы обслуживания, то приведённые цифры заслуживают доверия. Однако необходимо признать, что запросы западного и российского рынков существенно разнятся. В России засилье импорта, уже «креативированного» в странах-производителях, а отечественное производство не располагает достаточным количеством предметов, которые можно лучше продать с помощью креативной «упаковки», поэтому наши разрозненные креаклы в целом не представляют особенного интереса для государства.

Вместе с тем призрак креативности так завладел управленческими умами, что почти повсеместно при приёме на работу стали требовать CV^[18]; даже уборщица должна изложить, как не стандартно владеет шваброй.

Пожалуй, самую обстоятельную и адекватную оценку истинного значения термина даёт Ю.М. Московская:

«Основными канонами деятельности креативного класса принято считать формулу трёх «Т»: талант, толерантность, технологии. «Талант» означает, что современным специалистам теперь необходимы не только профессионализм и усидчивость, но и богатый внутренний мир, служащий источником вдохновения в условиях рабочего процесса. «Технологии» из данной формулы указывают на необходимость использования новейших каналов связи, способов безопасности и прочих достижений техники вообще. В силу этого привлекательность новообразованного слоя возносит эту прослойку общества на особый, элитарный уровень. Переменная «Толерантность» отражает противоречие между существованием перспективных молодых специалистов, обладающих высокой квалификацией и творческими способностями, и не готовностью российского общества к кардинальным переменам. В подобных ситуациях наблюдается так называемая «утечка умов» – эмиграция высококвалифицированных кадров из одних стран в другие, из-за наличия там более благоприятных условий (политических, экономических, социальных и др.) для реализации их умений и опыта».

По данным Фонда общественного мнения численность рассматриваемого «класса» достигает у нас 25%. Так называемое «креативное ядро», состоящее из работников творческих сфер представлено семью процентами. Оставшиеся 18% заняты в иных сферах – например, инженеры и программисты. Цифры лукавые. Во-первых, по многолетним авторитетным научным исследованиям численность «креативного ядра» в любой социальной группе вне зависимости от её численного состава составляет стабильные 4% – не больше, не меньше. Эти доказанные данные эффективно использовали японцы во время второй мировой войны. В лагерях военнопленных они вычисляли эти 4%, изолировали их от общей массы, а остальных расконвоировали. Методика действовала безотказно. Поэтому, ни о каких 25% речь идти не может. Программист-ремесленник, тупой бездельник инженер, извращенец режиссёр, хайповый журналюга, бездарный педагог – все они способны на креатив, мягко говоря, своеобразный, потому что истинное значение термина подразумевает творческий подход к производству продукта общественно полезного, как материального, так и интеллектуального.

Российская специфика такова, что надеяться на формирование вожделенного класса в рамках существующей системы утопично. Получение образования у большинства молодёжи обусловлено нежеланием заниматься тяжёлой и грязной работой, стремлением к необременительному и занимательному труду, иллюзорными надеждами на высокую оплату. То есть большинство нацелено не на креатив, а на возможность влиться в ряды креаклов. Поэтому расплодившиеся коммерческие вузы плодят бессмысленное количество психологов, дизайнеров, стилистов, юристов и тому подобных, никому ныне не нужных «специалистов», которые, изрядно помыкавшись с обретёнными этикетками-дипломами, в итоге пристраиваются в сферах, никак не связанных с базовым образованием. Технари более успешны в карьере и доходах, с гуманитариями же совсем беда.

Наличествующая социальная среда способна выделить лишь себе подобное, поэтому для формирования подлинно творческой когорты необходима и среда соответствующая. Сегодня Россия тщетно пыжится изобрести велосипед, концепт которого уже был теоретически рассчитан ещё в 1952 г. В работе «Экономические проблемы социализма в СССР» И.В. Сталин писал:

«Необходимо… добиться такого культурного роста общества, который бы обеспечил всем членам общества всестороннее развитие их физических и умственных способностей, чтобы члены общества имели возможность получить образование, достаточное для того, чтобы стать активными деятелями общественного развития, чтобы они имели возможность свободно выбирать профессию, а не быть прикованными на всю жизнь, в силу существующего разделения труда, к одной какой-либо профессии. Что требуется для этого? Было бы неправильно думать, что можно добиться такого серьезного культурного роста членов общества без серьезных изменений в нынешнем положении труда. Для этого нужно, прежде всего, сократить рабочий день, по крайней мере, до 6, а потом и до 5 часов. Это необходимо для того, чтобы члены общества получили достаточно свободного времени, необходимого для получения всестороннего образования. Для этого нужно, далее, ввести общеобязательное политехническое обучение. <***> Для этого нужно, дальше, коренным образом улучшить жилищные условия и поднять реальную зарплату рабочих и служащих минимум вдвое, если не больше, как путем прямого повышения денежной зарплаты, так и, особенно, путем дальнейшего систематического снижения цен на предметы массового потребления. Таковы основные условия подготовки перехода к коммунизму».

Чем не доктрина формирования эффективной социальной среды, способной выделить из себя интеллектуальную аристократию? Сегодня мало кто вспоминает, что её зачатки зарождались ещё в период 40-50-х годов, когда реально ценные для общества кадры в различных сферах деятельности не только не испытывали материальных затруднений, но и могли содержать личную обслугу в лице домработниц, шоферов и т.п.

Доктрина была похоронена вместе с вождём в период хрущёвской оттепели, как, впрочем, и многие другие замыслы. Администрация президента в лице В. Суркова определила задачу, да тем и ограничилась. Голая констатация необходимости без конкретных проектов равнозначна утверждению, что вода мокрая, а трава зелёная. Очевидно, что в части креатива властная команда не состоятельна. Так же и президент своей меткой формулировкой попал «не в бровь, а в глаз». Если сегодня явный дефицит креатива не позволяет разработать нечто подобное «Экономическим проблемам капитализма в России», то можно, хотя бы, взять на вооружение старательно забытое с 1952 года. Но здесь кроется суть очередной, искусственно наведённой, и предельно циничной смысловой галлюцинации. Дело в том, что сегодня в мире не существует такого явления как экономика. Слово есть, предмета нет. Нигде.

Термин греческого происхождения, где «эйкос» – дом, хозяйство, хозяйствование плюс «ном» – территория под управлением, правила, закон. Говоря проще – правила веления домашнего хозяйства. История происхождения восходит к IV в. д.н.э. в авторстве Ксенофонта, определившего эту науку как «естественную». Однако точки над i расставил Аристотель, введя в оборот другой термин – «хрематистика», обозначающий принципиально иную науку, с целями почти противоположными – обогащения, накопления денег и имущества, создания богатства как самоцели, где сверхзадача – накопление прибыли. Экономика по Аристотелю не что иное, как целенаправленная деятельность по созданию демографически обусловленных благ, необходимых для удовлетворения естественных потребностей. В такой модели деньги – всего лишь средство обеспечения обмена, не более. В хрематистике же они – основная и единственная цель, что в корне меняет их изначальное предназначение и смысл. Плодами этой квазинауки стало узаконенное ростовщичество и спекулятивная торговля, что в исторической перспективе превратилось сегодня в безусловную норму, образовав свои квазивузы образца ВШЭ, сама аббревиатура которой есть элемент воплощенной смысловой галлюцинации. В работе «Политика» Аристотель пишет:

«Так как хрематистика расположена рядом с экономикой, люди принимают её за саму экономику; но она не экономика. Потому что хрематистика не следует природе, а направлена на эксплуатирование. На неё работает ростовщичество, которое по понятным причинам ненавидится, так как оно черпает свою прибыль из самих денег, а не из вещей, к распространению которых были введены деньги. Деньги должны были облегчить торговлю, но ростовщический процент увеличивает сами деньги. Поэтому этот вид обогащения самый извращённый».

Но, возвращаясь к теме, факт остаётся фактом: креаклы имеют доход в разы превышающий благосостояние названных президентом категорий. Эти баловни рынка подвизаются в основном в частных компаниях и корпорациях-монстрах, имеющих к государству лишь косвенное отношение. Надо понимать, что хозяин не станет бросать деньги на ветер зарплат подчинённых креаклов, а значит – они ему реально нужны. Корпорации существуют в жёстких рамках системы, следовательно, система заинтересована именно в такой обслуге. Как тут не вспомнить откровения А. Фурсенко о приоритете потребителей перед творцами^[19]. Впоследствии автор, как и Г. Греф, неоднократно оправдывался, что его не правильно поняли, но если так, то его оговорка отсылает нас к Фрейду. Впрочем, учитывая демонстративный цинизм этих деятелей, можно принимать их высказывания буквально.

Всё вышеперечисленное даже не ничтожная часть, а всего лишь наиболее распространённые примеры искажения восприятия реальности, влекущие часто необратимые последствия. К. Кастанеда писал:

« Мы находимся внутри пузыря. Это тот пузырь, в который мы были помещены с момента рождения. Сначала пузырь открыт, но затем, он начинает закрываться, пока не запирает нас внутри себя. Этот пузырь является нашим восприятием. Мы живем внутри этого пузыря всю свою жизнь. А то, что мы видим на его круглых стенках, является нашим собственным отражением. Та вещь, которая отражается, является нашей картиной мира. Эта картина – сначала описание, которое давалось нам с момента нашего рождения, пока все наше внимание не оказывалось охваченным ею, и описание не стало взглядом на мир».

Суть проблемы в том, что эта картина, чаще всего, весьма далека от реальности. Ребёнок нередко поражает взрослых нестандартностью мышления, неожиданностью выводов, необъяснимостью впечатлений. Взрослые, как правило, приписывают это детским фантазиям и заблуждениям, старательно разубеждая детей. В результате воспитания в возрасте выработки определённых интеллектуальных условных рефлексов мозг ребёнка формирует установку на отвержение того, что не вписывается в общепринятые нормы восприятия действительности. Но есть люди, сохранившие каким-то образом способность первозданного восприятия. Во взрослой жизни им приходится нелегко. Окружающие воспринимают их в лучшем случае как фантазёров, а в худшем – как психически нездоровых. Здесь уместно вспомнить пророческие слова Антония Великого:

«Приходит время, когда люди будут безумствовать, и если увидят, кого не безумствующим, восстанут на него и будут говорить: “Ты безумствуешь” – потому что он не подобен им».

И в этом случае вопрос, что более реально – жизнь внутри пузыря Кастанеды, или вне его остаётся открытым. Объективная реальность, недоступная большинству, представляется безумством, в то время как отражения «на круглых стенках» вполне правомерно было бы охарактеризовать как наведённые галлюцинации.

Последние исследования накапливают всё больше фактов, свидетельствующих, что галлюцинации не всегда являются плодом больного воображения, но и приходят извне. Сегодня мы живём в мире наведённых смысловых галлюцинаций. Инструментов наведения множество, а самый эксплуатируемый и обыденный – реклама, непрерывно промывающая мозги наркотической смесью иллюзий. Обработанное таким образом сознание постепенно утрачивает чувство реальности и здравого смысла. Индивиды, подверженные её воздействию, перемещаются в мир смысловых галлюцинаций. В числе инструментов и весь постструктуралистский дискурс, утверждающий, что в мире всё есть текст, деконструкция которого порождает неисчислимых смысловых химер.

Тончайший, эффективный и безотказный инструмент – окно Овертона, обо всех тонкостях применения которого речь пойдёт ниже. Но самая, пожалуй, древняя, устойчивая и непреходящая массовая смысловая галлюцинация – либеральная демократия – термин, приобретший в наше время значение, перевёрнутое на сто восемьдесят градусов. Иллюзия, ставшая подлинной галлюцинацией, безоговорочно принимаемой за реальность.

 

[1] Костенчский (Костенечки) Константин (1380-1431) – болгарский писатель, философ

[2] Греч. λόγος, традиционно переводимое как слово, имеет широчайший спектр значений, в том числе: I) речь, из-речение; условие, договор; рассказ, история, сочинение; положение в философском учении; дело; II) счет (число); соотношение, пропорция, соразмерность; вес (пер.); забота (пер.); III) разум, разумное основание, причина, смысл, понятие. «Логос — это сразу и объективно данное содержание, в котором ум должен “отдавать отчет”, и сама эта “отчитывающаяся” деятельность ума, и, наконец, сквозная смысловая упорядоченность бытия и сознания; это противоположность всему безотчетному и бессловесному, безответному и безответственному, бессмысленному и бесформенному в мире и человеке», — пишет С. С. Аверинцев [12, c. 116–117].

[3] Перевезенцев Сергей (1960) – русский историк и философ, писатель, консервативный публицист. Доктор исторических наук, профессор факультета политологии МГУ им. М. В. Ломоносова, сопредседатель Правления Союза писателей России.

[4] Выготский Лев (1896 – 1934) – советский психолог, основатель марксистской исследовательской традиции изучения высших психологических функций и построения авангардной футуристической науки о «новом человеке» коммунистического будущего, и новой психологической теории познания. В 1970-е годы теории Выготского легли в основу современной образовательной психологии США. Исследования 2010-х годов выявили систематические, массированные фальсификации и искажения его научного наследия, вследствие чего в США с его именем связывают возникновение социального конструктивизма.

[5] Тоффлер Элвин (1928 – 2016) американский философ, социолог и футуролог, один из авторов концепции постиндустриального общества.

[6] Зализняк Андрей (1935 – 2017) — советский и российский лингвист, академик Российской академии наук по Отделению литературы и языка, доктор филологических наук.

[7] Деррида Жак (1930 – 2004) – французский философ, создатель концепции деконструкции. Один из самых влиятельных философов конца XX века.

[8] Лакан Жан Мари Эмиль (1901- 19810 – французский психоаналитик, философ (фрейдист, структуалист, постструктуалист) и психиатр.

[9] Автоматическое письмо – это процесс самопроизвольного написания текста, истоком которого предполагается бессознательное индивида или внешнее воздействие. Пишущий при этом находится либо в измененном состоянии сознания – под гипнозом, в медиумическом трансе, в состоянии голода или опьянения, либо в полном сознании.

[10] Лиотар Жан Франсуа (1924 – 1998) – французский философ-постмодернист, теоретик литературы. Определил постмодерн как кризис метанарративов.

[11] Вольная интерпретация цитаты, ошибочно приписываемой Геббельсу, в которой вместо толерантности звучит слово «культура». Подлинный автор – Ганс Йост, поэт и драматург. Цитата из его пьесы «Шлагетер», в посвящении которой сказано: «Написано для Адольфа Гитлера, с трепетным благоговением и неизменной преданностью».

[12] Гордон Уиллард Олпорт (1897 -1967) — американский психолог, разработчик теории черт личности и шкалы описания поведенческого компонента предубеждений.

[13] Антуан-Луи-Клод Дестют, граф де Траси ( 1754 — 1836) — французский философ, экономист, политический и общественный деятель, лидер движения «идеологов», создатель слова «идеология». Член Французской академии, Академии моральных и политических наук, Американского философского общества.

[14] Теодо́р Лю́двиг Ви́зенгрунд Адо́рно (1903 — 1969) –немецкий философ, социолог, композитор, музыковед. Представитель Франкфуртской критической школы.

[15] Хосе́ Орте́га-и-Гассе́т (1883 — 1955) — испанский философ, публицист, социолог

[16] Ёсихиро Фрэ́нсис Фукуя́ма ( 1952) — американский философ, политолог, политический экономист и писатель японского происхождения. Старший научный сотрудник Центра по вопросам демократии, развития и верховенства права в Стэнфорде. Автор книги «Конец истории и последний человек»

[17] Жан Боде́н (1529 или 1530 — 1596) — французский политик, философ, экономист, юрист, член парламента Парижа и профессор права в Тулузе.

[18] Curriculum vitae, или сокр. CV (произносится: «курикулюм витэ» от лат. Curriculum vitæ, в переводе — «ход жизни» или жизнеописание) — краткое хронологическое описание жизни, образования, мест работы и профессиональных навыков по определённой форме

[19] Фурсенко Андрей – министр образования и науки (2004-2012) Автор известной цитаты: «Недостатком советской системы образования была попытка формировать человека-творца, а сейчас задача заключается в том, чтобы взрастить квалифицированного потребителя, способного квалифицированно пользоваться результатами творчества других».