“И объявили они родословия свои (генеалогию), по родам их, по семействам их, по числу имён, от двадцати имён и выше, поголовно, как повелел Господь Моисею (Числ. 1, 17) .

Может ли современный человек объявлять свою генеалогию или своё родословие? Найдётся много людей называющихся христианами, но неспособных это сделать. Они не могут искренно и твёрдо заявить, что являются детьми Божьими. Если мы сыны Божии по вере в Иисуса Христа, то значит семя Авраамово и по обетованию наследники (Гал. 3,26).

Такова “генеалогия” христианина, и ему дано преимущество иметь возможность это родословие объявить. Он рождён свыше, получил новое бытие, рождение от воды и Духа, т.е. чрез Слово Божие и Духа Святого.

Христианин ведёт родословие непосредственно от Христа Воскресшего и Вознесшегося во Славу. Когда речь заходит о нашем человеческом природном родословии, надо указать на первоначальный источник и откровенно объявить его, признаться, что мы происходим от родоначальника, зараженного грехом.

Наш род – род падших грешников, наше наследие растрачено, кровь наша заражена язвой греха. Трудно вернуться нам в первобытное положение, непорочное состояние утрачено.

Человек может вести свой род от поколения дворян, князей, царей, но приходится честно сказать, что он от падшего, изгнанного из присутствия Божия родоначальника.

Чтобы узнать сущность какой-то вещи, необходимо найти её источник. Так именно смотрит на всё Бог. Если мы хотим иметь правильное суждение обо всём, следует мыслить также. Суждение Божие о людях остаётся непреложным. Мысль человека мимолётна, меняется всякий день. Поэтому здравый смысл говорит, что очень мало значит, как судят люди. Надо проникнуться глубоким убеждением ничтожества человеческого суждения. Это даёт душе спокойную возвышенность и достоинство, которые делают нас способными возноситься духом над окружающими нас обстоятельствами.

Величие земное не имеет значения, потому что при добросовестном и точном определении ведётся от грешного праотца. Человек может гордиться происхождением, пока не поймёт начала: в беззаконии зачат и во грехе рождён. Кому придёт мысль гордиться и хвалиться таким происхождением?

У христианина рождение небесное. Корни его генеалогического дерева питаются соками почвы обновлённого творения. Смерть не может порвать эту родословную связь, потому что родословие ведётся от Воскресения. Не следует стесняться говорить о своём происхождении.

Издревле всякий член общества Божия призван был объявить своё родословие прежде, чем занять место в рядах воинов. Всякий мог, подобно Савлу из Тарса сказать, что «обрезанный в восьмой день, из рода Израилева» (Фил. 3,5)

Всё было определено, известно, прочно установлено, если человек должен был действительно быть зачисленным в ряды ополчения,  и хотел сражаться среди пустыни с врагами народа своего. Есть отличительная черта, характеризующая чад Божиих. Это простое и в высшей степени блаженное преимущество. Господь говорит, что «оправдана Премудрость всеми чадами её» (Лк. 7,35)

Все чада Премудрости, со дней Авеля до настоящего времени, обладали этой отличительной чертой, свойственной всему небесному народу. Из Священного Писания видны два рода людей. Здесь мытарь, оправдывающий Бога и осуждающий себя; здесь фарисеи , оправдывающие себя и недостойно смотрящие на Бога. Две категории, разделяющие всё человечество от времен Каина и Авеля. Это пробный камень, дающий возможность определить наше родословие.

Мудр тот, кто себя осуждает, так поступают чада Божии. Ничто так явно не обнаруживает людей, не принадлежащих к семье Божией, как дух самооправдания. Плоть порицает всё и всех, кроме себя. Верующие осуждают своё «я», и в этом кроется тайна душевного мира, хорошего настроения. Поэтому он может  с уверенностью и дерзновением сказать о своём родословии, о происхождении.

Многим нужно восстановить свою родословию. Тогда не будет подавленности, смуты, депрессии, боязливого настроения духа. Пережив рождение свыше, человек становится достойным членом одной семьи (Ефес. 3,15), единокровным сыном Божиим, причастником Божеского естества (II Петр. 1,4), носителем его наследственности.

Второе рождение делает всех ближайшими родственниками святой Троицы, продолжателями Божественной родословной. Духовно перерождённые являют собой особый класс. Ничего подобного не существует в бесконечном вселенском царстве.

Рождение этого вида существ  Бог предвидел, предначертал ещё тогда, когда по Слову Своему вызывал миры к существованию. Апостол Павел назвал этот особый вид существ «новым человеком» (Ефес. 2,15), или «новым человечеством», которое, пройдя через новое рождение, должно стать, если можно так сказать «Аристократией Вселенной».

Конечно, вечность Творца всегда будет отделять Его от Его созданий, которые возникли во времени. Христос есть навечно неповторимый, Единородный Сын Бога, «сияние Божией славы» и «образ испостаси Его» (Евр. 1,3)

«Он избрал нас в Нём прежде создания мира» (Ефес. 1,4). Чтобы явить такую личную органическую и кровную родственность, Господь задумал бесконечно мудрый, премудрый план сотворения и искупления, осуществившегося через новое рождение, приводящее многих сыновей в славу (Евр. 2,10).

Несмотря на то, что между Вечным Сыном Божиим и многими сынами, рождёнными в Божией семье, всегда будет существовать неизменное различие, сынам привита высокая наследственность, и Господь признаёт их Своими единокровными братьями (I Ион. 3,2). Они являются настоящим генетическим потомством Бога. Они превосходят все другие сотворённые существа, подняты на высокую ступень совершенства. «Славу, которую Ты дал Мне, Я дам им» (Ион. 17,22).

Однако, существует борьба между христианином и силами злобы поднебесными. Святая Церковь имеет небесное происхождение, поэтому человеку необходимо постоянно находиться в небесном состоянии, утверждаться и укореняться в небесном наследии.

В настоящее время диавол смущает верующих, старается внушить им страх за будущее, отвлекает от уверенности в то, что родословие их от Бога. Пророк, Давид, говорит, что Господь наше просвещение и Спаситель и не надо ничего бояться и страшиться. Если ополчится полк, не должно бояться, а уповать на Создателя. Если придётся пойти по дороге смерти, не надо страшиться зла, потому что с нами Бог, жезл и палица Которого способны вывести из любого состояния.

Христианину следует помнить о Всемогуществе Бога. Даже  в обычных разговорах надо стараться акцентировать не на происки лукавого, а на Божие Всемогущество. Христианин, в хорошем смысле слова, должен гордиться своей родословной и стараться сохранять добрые качества жизни.

У некоторых идеальная жизнь состоит только из еды, питья, сексуальности. Бывает люди идут дальше чисто чувственного удовлетворения. Они не только наслаждаются этими вещами, но философствует о них, навязывая свои выводы другим. Сколько такого навязывания в средствах массовой информации! Сколько молодых жизней калечится до сих пор каждый час с «голубых экранов»!

Как никогда нужно приводить на память человеку его родословную, иначе – пропасть. Надо остановить процесс скатывания человечества. Этому поможет напоминание о происхождении, генеалогии. Соблюдение добрых традиций, в частности, русских, должно стать обязанностью каждого руководителя, так как всякий руководитель водит за руку человека и ответственен за его будущее.

Пусть будущее народа будет прекрасным! Постараемся все принять участие в возрождении. Бог – в помощь!

Архимандрит ЕЛЕАЗАР (1936-2011),,
Духовник Александро-Невской Лавры
Санкт-Петербурга

Январь 2006

…На «рю Дарю» слишком хорошо поют. Слишком! Ах, знаю, чего вы от меня ждете: начну сейчас вспоминать де­ревенскую церквушку на родине, да как я туда к Светлой заутрени ходил, да как талой землей пахло, а народ, в это время, со свечечками… Но у меня никаких подобных воспо­минаний нет. В деревне я ранней весной не бывал, в церковь меня в детстве не водили, только в гимназии, в гимназическую; а там какая уж трогательность! Рос в городской, интеллигентно-обывательской семье и сам вышел интеллигентом-обывателем: всем интересовался — понемногу; в университете преимущественно политикой (в такой кружок попал), но тоже не до самозабвенья. Церковью и религиозными вопросами не интересовался никогда. На этот счет уж было установленное мнение, его мы и держались.

Кончил университет, надо было в военную школу идти, но тут как раз случилась революция, я и остался. И почему-то мы, т. е. я и некоторые из нашего кружка, очутились в левых эсерах. Главный был Гросман, а другие, особенно я, так, сбоку припека. После октября завертело, и вскоре я всех из виду потерял. Долго рассказывать, ну, словом, через год, или мень­ше, — я и сам не знал, кто я такой, не до левого уж эсерства, а просто чувствовал себя зайцем, которого травят и все равно затравят. Сидел подолгу и как-то, случайностью чистой, ока­зывался на улице. Но теперь знал: попаду в третий раз — кончено. А не попасть было нельзя: такое время наступило, что стали брать решительно всех и отовсюду, из домов, с улиц, с базара, из-под моста, из театра— значит, не скроешься.

Я уж почти и не скрывался. Не жил, правда, нигде, — то на барке заночую, а то попросился раз к хозяйке знакомой, девицы у нее разбежались, — а ее еще не трогали. Во второй раз, впрочем, не пустила.

И завяз я в тоске. Такая тоска, и не она во мне, а именно я в ней сидел. Смотрю сквозь нее на все, как сквозь жела­тин, — и все мне омерзительно, и панель, и дома, и больше­вики… Хожу тоже как в густом желатине: ноги едва двигаются. Раз подумалось: это предсмертная тоска; верно, такая она и бывает.

Наконец, взяли.

Я предполагал, что сейчас и конец. Однако держат. До­просов не было, время уж очень горячее, некогда. Такое горячее, что в камеру к нам все подваливали, да подваливали, без всякой меры. Я привык за прежние разы, — и ко всему уже привык: меня никто не мог бы от прочих оборванцев отличить, а главное, я сам себя как-то не отличал; но тут становилось тяжко. Они и сами, верно, увидали, что некуда: начались выводы. Я опять подумал, что в первую партию угожу, — давно сидел, — да они, черт их знает, по какому порядку выбирали, заметить было нельзя.

Сначала разгружали тихо, только чтоб с новыми не при­бавлялось, но зато после, как пошло, — беда. Камера, конечно, стала бешеная, не выдерживали. Утром еще туда-сюда, а ближе к ночи — вой, плач, хохот. Были и совсем помешанные. Это всегда так, это и раньше я видел, но тут уж дошло до чрезвычайности.

В крайнем углу у нас было трое тихих. Один большевик, столяр, толстоносый: все шепотом, страшно, ругался и по­вторял: ото не большевики, я сам большевик, это живорезы! Сказал — и еще скажу!»Но тут же плакал. Другой — мальчик, паршивенький, дикий. Молчал, как немой, озирался, и вдруг задрожит — целый час продрожит.

Из новых сначала ничего, а осмотрятся — и они взбесятся.

Вдруг пошел слух один: будто из выводных, кое-кого, по строгому отбору, ведут не прямо, а сначала «в кабинет». А там уж будто судьба твоя в твоих руках… Что ж вы думаете, повеселела камера. Всякий стал надеяться, без малейших даже оснований, — вдруг попадет в отбор? А там уж…

Основания были — у меня, потому что отбор-то, по до­полнительному слуху, делал товарищ Гросман, и я догадался: мой Гросман. Давно потерял его из виду, а говорили, как будто: пошел в гору. Вот она где, гора: в здешнем кабинете.

Но мне было все равно. Тоска все завалила. Скорей бы уж; вызовет Гросман — пусть. Не вызовет — тоже пусть. Скорей бы только.

Но все — нет. Очищали же сильно: десять новых, а берут по двадцати и больше. Раз навели новых порядочно, разно­шерстые какие-то, всякие. Сунули одного в наш угол, сверх комплекта. Смотрю — старик. Полненький, лысина, а сзади седоватые волосы длинные. Поп! Бывали у нас и попы, да не помнилось особенно. Этот, как новенький, сейчас разго­варивать. Глазами моргает, но ничего, не беспокоится. Мне стало досадно, что он, видимо, не понимает, куда попал. Рассказываю ему в трех словах: на допрос вряд ли попадете, и так далее. Он ничего. Тулупчишка у него был, мешок небольшой, — с краю стал пристраиваться. Я, говорит, нена­долго, так много места не надо.

— Почему уверены? — спра­шиваю.

— Да из ваших же слов заключаю. А мое дело прямое.

За что кто взят — у нас не говорили, уж по той причине, что никто этого не знал. Попик же мой словоохотливый мне объяснять, — камера гамела, так он мне почти в ухо, — что взяли его будто за рыжую кобылу. Рассказывал пространно, я, от нечего делать, прислушался и стал понимать.

Из села привезли, откуда-то из-под Вышнего Волочка. Там он попил двадцать лет, со всеми жил хорошо и будто привыкли к нему. Потом началась эта, как он выразился, «будоражь», и свои, на местах, еще ничего, а наезды хуже, наезжать стали беспрестанно. Как третьего дня служил — налетела их туча, пьяные верхами; спешились и лезут в шапках в церковь. Его схватили, — тут он что-то долго рассказывал, поиздевались, должно быть, изрядно, — вывели на паперть.

Гляжу я, середь них наш же Федька Босмаников, солдатом уходил, ничего был парень, теперь шапка на затылке, комиссар, и орет: докажи, что не контрреволюционер, Богом накланялся, поклонись моей рыжей кобыле! Ну и все за ним невозбранно, — поклонись да поклонись, а нет — у нас мандат, нам тоже строго, хоть и наша власть.

— Ну, и что же?

— А что же? Мандат так мандат. Они не разумеют.

— Да кобыле-то вы поклонились? Ведь они только всего и требовали?

— Только всего. А что вы думаете, господин, или как вас величать, товарищ, — достойно мне, алтарю предстоящему, рыжей кобыле кланяться?

Я ничего не ответил. Дико мне это было. Столяр-большевик, рядом скорчившись, захохотал шепотом: «А стенке предстояще хочешь? Вместо кобылы на живопырню. Больше­вики тут, что ли? Живорезы!»

Попик очень серьезно на него поглядел, очень серьезно, и как-то, совсем просто, сказал:

— Мне что хотеть; что Господь хочет. Не хочет Господь, чтоб я рыжей кобыле кланялся, так я и не кланяюсь.

Поп этот, — отцом Виренеем (Иринеем?) он назвался, — сильно стал меня изумлять. Главное, совершенным своим уверенным спокойствием, веселостью даже. Я все-таки поду­мал: не понимает. Ведь чепуха же, пьяные, рыжая кобыла… и сюда. Эдакая чепуха!

Но он отлично понимал. Он каждый день, — я видел, — готовился. Придут в камеру — он ничего. Уйдут (еще не сегодня, значит!) — он опять ничего. Я все ждал: посидит, осмотрится, схватится?.. Нисколько. В грязи нашей, в духоте, в вони, в гаме, в вое, — сидит себе на полу, на мешочке (тулуп у него не то свистнули, не то сам отдал кому-то), шепчет, — молитвы, очевидно, читает, — а лицо приятное, будто так и надо.

Теперь позвольте досказать кратко, впрочем, и время было краткое: может, неделя, а может, дней десять. Заинтересовало меня чрезвычайно, как он не поберег себя из-за такого вздора, да мало себя — старуху-попадью бросил, прихожан своих покинул, — а хорошие, говорит, были из них, жалко! — и теперь так уверенно готовится, не боится.

Выспрашивал; но он немногословен был насчет этого, точно не понимал, чего тут можно не понимать. «Да меня же, говорит, Сын человеческий постыдился бы; какая же мне была бы польза?» — «Это вы про Христа, что ли, отец Вириней?» — «А про кого же? Никакому человеку нет пользы сберегать себя, хуже потеряет».

Через краткие слова, а больше через то, что я воочию видел, какая ему польза, — вошло все это в меня клином. Так занялся, что и тоска — ничего, и камера — ничего: все слышу, вижу, понимаю, как оно ужасно, а ужаса не чувствую. Даже сроднились они у меня, и Вириней, и гам, и ожидание, — не сегодня ли? Столяр будто не слушал нас, но, должно быть, слушал: затих ругаться. И про других я стал замечать, которые дольше сидели; нет-нет — тянутся в наш угол. Под конец, как вспоминаю, я совсем утерял время: будто это навсегда, и камера, и выводы, и Вириней, и я. Между тем не удивился, когда пришли, — спешкой, как обычно, — и в счет попал Вириней. Я только вскочил за ним, и когда солдат оттолкнул меня прикладом от него и от столяра (столяр тоже попал), я остался в каком-то недоумении. Виринеева лысая голова была еще близко, обернулся ко мне, ручкой помахал: — «Прощай, миленький! Я ведь ненадолго! Прощай, до воскресенья!» Кричу ему — что? когда? А он опять, уж из толпы, сквозь стук и вой: «До воскресенья! до воскресенья только!»

Мальчишка дикий так туг завизжал пронзительно, по-бабьи, что все заглушил, да визжал, без перерыва, минут десять. Уж давно ушли, а он все визжит. Я уши сначала заткнул, а потом привык, — хоть бы и на всегда это визжанье около меня.

Хорошенько не помню, а, кажется, на другой же день попал в партию и я.

Подробно не рассказываю, не стоит; действительно, по дороге ввели меня к Гросману; только вышло это молниеносно; он на меня взглянул, я на него, и сказал ему всего два слова — Он тотчас дверь открыл: «Присоединить!» — и меня присоединили. Думал, поведут нас куда-нибудь в подвал. Нет, наружу вывели, на грузовик, и повезли. Ночь была теплая, весенняя, воздух меня почти обеспамятил. Везли долго, я мало что понимал, от воздуха. Кто-то сказал рядом: «теперь до вос­кресенья последние»… И обрадовался, что «до воскресенья»…

Помню едва-едва, что ужасная была спешка; сырая земля; густые кусты. Потом мелькнули огоньки; и все.

Вам неизвестно, но поверить мне можете: существовали тогда такие люди — разные, между ними девушки интелли­гентные, — которые брали на себя опасное дело, прямо смер­тельное: где расстрел (тогда часто это под городом, в ук­ромных местах) — они, при малейшей возможности, старались пробраться туда — сейчас после. Потому что в горячие вре­мена, при спешке, ночью, — постоянно оставались недострелянные. Забросают пока валежником, или чем, — и назад. Чтобы как следует — приезжали потом.

Было излюбленное место, — мое, — там кустов много. Туда и ходили эти, у кого я, после, раненный лежал, в домишке ихнем, в поселке, недалеко. Выжил, без доктора, и ничего, по веснам только грудь болит.

Их — не семья, разные люди; профессор был, две кур­систки, одна барышня с архитектурных курсов, дьякон клад­бищенский… Но поверьте, никогда я таких людей ни раньше, ни после не видал. В ихней лачужке я окончательно и привел в порядок все, что с собой из камеры унес и через кусты протащил. Без них… да что говорить, что было бы без них! А они еще помогли, — научили.

Летом, едва поправили, ушел на Финляндию. Нельзя было, ради них. И так двое, еще при мне, пропало.

Вот я и говорю: что клином вошло, того выбить нельзя. И уж оттуда, где мой Вириней, я не уйду до самой… до самого воскресенья, как он говорил. То есть из церкви пра­вославной. Я и здесь-то осел, хоть трудно было устроиться, потому что здесь храм. Но скажу вам по совести: в здешнем храме не все мое сердце. Я начал с того, что слишком хорошо поют на «рю Дарю». И повторяю: слишком. Для меня, по крайней мере. Как вам выразить? Сидел Вириней на полу, на асфальте черном, камера гамела, выла, ревела, выводов ждала, безумствовала, — и осталось это во мне цельно; но не ужасом осталось, а так — будто прислушаться… и где-то под визгом, под ревом, услышишь ангельское пение…

Здесь же оно, почти что ангельское, прямо дается, не нужно и прислушиваться: всякий сразу тронут. Камеры ни­какой будто на свете не бывало. А ведь она есть. И все мне чудится, что сторонкой ее не обойти, не сделать, как ни старайся, чтоб ангелы с неба прямым путем нисходили…

Может, искушение, но вам признаюсь: когда уж очень хорошо поют, душа в горния унесется, — вдруг я, сквозь ангельское-то пение, начинаю тот вой и рев слышать. И ужасаюсь…

Вы улыбнетесь, а я раз даже сон видел: стою будто в храме, благолепие; поют — ну, концертно. А рядом Вириней, как был, в дырявом ватном подряснике, и лысой головой качает, шепчет мне в ухо: чего ты, миленький, здесь, ведь некогда! А слушать — лучше услышишь, потерпи до воскре­сенья…

1926 г.

Зинаида Гиппиус (1869- 1945)