В  Толгском монастыре я побывала впервые в 1996 году в конце зимы. Он незадолго до этого был передан русской православной церкви. В  безбожные времена здесь была колония для малолетних преступников. Во что они сумели превратить этот когда-то прекрасный мужской монастырь трудно сейчас представить.

Всё было разрушено, всё испоганено. Стены от пола до потолка  были исписаны нецензурными словами и выражениями, но в  огромных спальных помещениях было тепло, имелась горячая и холодная вода и городской туалет. Службы проходили в маленькой церкви (там, где сейчас книжная лавка). Первая служба меня поразила. Дьяконом была женщина, да к тому же с непокрытой головой. Это казалось невероятным. Но позже мы узнали, что эту женщину зовут отец Пётр. Позже мы узнали о нём много хорошего и полюбили его. Он нам рассказывал о монастыре, об истории тех людей, которые были насельниками монастыря в разные времена, о своей необычной истории. Он был родом из Сибири и решил в монастырь в тайне от своей матери. Трижды он пытался перейти Урал,  но безуспешно. И только после того, как он получил благословение матери, он смог сделать это.

Во  главе монастыря стоит игуменья  Варвара (Третьяк). Она хорошо приняла нас и  быстренько подключила нас к работе.

Следующим летом мы поехали в Толгу с детьми православного лицея. Поездка была рассчитана на целую неделю и программа была очень интересная. Были запланированы поездки в Ростов Великий, в Тутаев, экскурсии по Ярославлю, катание на пароходике по Волге.

Я приехала на два дня раньше, чтобы подготовить программу. В это время я  познакомилась  с замечательным ярославским экскурсоводом  Анатолием Сергеевичем Чистяковым. С тех пор мы с  ним дружим, он один из лучших православных экскурсоводов в нашей стране. Он тогда работал в туризме и провёл для нас незабываемые экскурсии по Ярославлю.

Наконец пришло время встречать ребят. Из вагона вывалилась шумная ватага ребят и замученная Дина Васильевна Григорьева, директор лицея. Она не спала всю ночь, так как угомонить возбужденных ребят не было никакой возможности. Мы побывали на службе, осмотрели монастырь и начали выполнять свою просветительскую программу. На третий день меня вызывает игуменья Варвара и спрашивает: «Почему ваши дети не работают?» Я стала объяснять, что у нас большая просветительская программа На эту поездку спонсор дал большую сумму денег,  которую я передала  игуменье, и считала, что достаточно того, что наши дети каждый день бывают на службе. Но матушка велела  разбудить детей в 6 утра и отправить перебирать картошку. В монастырь привезли много мелкой картошки на корм коровам, и надо  было отобрать ту, которую можно было использовать для людей. Мы работали до 9 утра, потом помылись, нас накормили прекрасным завтраком, и в 10 утра мы поехали на экскурсию в Ростов Великий. С тех пор мы вставали в 6 утра и три часа работали на послушании в монастыре.

В эти дни в Толгу приплыла баржа из Астрахани полная  арбузов. Нам   выносили целые тазы с кусками арбузов. Таких вкусных арбузов я нигде никогда  не пробовала. Запомнился последний день нашего пребывания в Толгском монастыре.  На  этот раз нам поручили красить олифой оцинкованные листы железа. Я был просто в шоке. Ведь никакой спецодежды у ребят не было. Первый же мальчик, который взялся за лист, порезал обе руки. Я сказала, что не разрешу детям заниматься такой работой. Но вопрос разрешился. Нам выдали две пары перчаток и кучу рваных простыней, из которых мы сделали фартуки. Ребятам эта работа очень понравилась, и всё закончилось благополучно.

Наступило время отъезда. Когда мы подошли к вагону, проводница, увидев столько ребят, переменилась в лице. Но дети тихо сели в поезд, и  всю ночь в вагоне  стояла тишина. Я спросила ребят, что им больше всего понравилось в поездке. Ответ был: «Работа на послушании». А мой внук, который тоже учился в то время в этом  православном лицее, сказал мне: «Знаешь, бабушка, этим железом покроют купол  храма, и там будет тот лист железа, который покрасил олифой я, как это здорово». Наутро проводница подошла ко мне и сказала: «Когда я увидела столько детей, я испугалась. Но это какие-то необыкновенные дети, за всю поездку не пришлось сделать ни одного замечания».

Прошло много лет. Мы не часто бываем в Толгском монастыре. Монастырь поднялся из руин. Теперь это очень красивый монастырь. Он находится на самом берегу Волги.   Восстановлен главный храм монастыря Свято-Введенский. Храм очень богато украшен. Прекрасный иконостас, всё в золоте. В храме находятся мощи святителя Игнатия Брянчанинова. Монастырю вернули чудотворную икону Толгской Божией матери.

Ладинская Мелетина Анатольевна

В моей памяти все время всплывает этот, вроде бы совсем незначительный, эпизод из той поры, когда возраст мой вплотную приблизился к блаженной и одновременно жутковатой границе между отрочеством и юностью

Да, наверное, это было в седьмом классе… кажется, зимой или в конце зимы. Впрочем, зимы в многострадальном и благословенном городе Тбилиси, где мы жили, немногим отличаются от весны в средней полосе России.

То ли выходной был день, то ли каникулы — не помню. Мы небольшой компанией (соседи и одноклассники) пошли в оперный театр на дневной спектакль. Сразу возвращаться домой потом не хотелось, и один из нас предложил зайти в храм, что, Слава Богу! высится и по сей день неподалеку от театра. Это древний православный грузинский храм. Думается мне, что если бы открылся у нас взор духовный, то увидели бы мы, как даже камни этого храма светятся молитвенной благодатью. Мы согласились, хотя никто из нас не был тогда религиозен, и в семьях наших, если и теплилась где-то вера, то разве что в тайной глубине сердца чьей-нибудь бабушки. Но интересно было вот так самим пойти в храм, поставить свечи — будто в каком-нибудь кино!

Не знаю, как остальные, но я в тот день направлялся в храм, по-моему, в первый раз в жизни. Родители, хоть и были крещенными, меня не крестили. Почему так произошло? Я никогда не доискивался причин. А когда, уже совсем взрослым, решил принять святое крещение, родители не возражали. Итак, мы поднялись по ступеням и вошли в храм. Полумрак. Волны непривычных, незнакомых ароматов. Огоньки свечей. Помню: что-то похожее на неясную тревогу шевельнулось во мне.

Но было и странное чувство, что я здесь не совсем посторонний, что многое мне здесь известно. Мы купили свечи, зажгли их и поставили перед большими темными образами. А потом стали осматривать храм, задирали головы, вглядываясь в купол, подходили к иконам, тихонько переговаривались. У самого притвора стояла скамья, на которой расположилось несколько человек: две женщины и дети-подростки. По виду они походили на приезжих русских. Одеты были довольно бедно, вообще весь их облик тогда вызвал во мне тягостное ощущение замкнутости и какого-то убожества. Между женщинами сидел мальчик, примерно одних с нами лет. Я и сейчас помню его поношенный, явно не по росту большой, пиджак и блеклую от множества стирок голубую рубашку. Мы остановились совсем рядом, разглядывая иконы, и тут я взял одноклассницу мою за руку, и мы так и стояли с ней, не разнимая рук. Для меня это был один из тех моментов, когда на какое-то время вдруг начинаешь видеть себя со стороны. И вот я увидел себя в новеньком костюме, держащим за руку нарядную, красивую девочку, и этого мальчугана, сидящего на скамье между двух невзрачных женщин и поднявшего на нас свои голубые-голубые глаза. Вот из-за этого-то взгляда, из-за этих глаз, которые и сейчас, когда мне уже за сорок, будто время от времени взглядывают на меня, пишу я этот рассказ.

Помню: сердце мое окатила приятная, хотя и вязкая, волна чувства превосходства, этакой причастности к другой, «красивой» и «культурной» жизни: вот, мол, я иду из театра, а сейчас мы наверняка отправимся есть мороженое, и вообще… Мне было приятно, что он смотрит из глубины своей (как мне представлялось) забитости и завидует. Эта предполагаемая зависть особенно радовала, особенно поднимала меня в собственных глазах. И это было, может быть, одно из первых пробуждений, явственных и жестоких, того высокомерия, гордыни, честолюбия, которые потом делают человека своим рабом — послушным и воистину убогим и забитым… Именно убогим и забитым, потому что честолюбие и самолюбование ревнивы и ненасытны, и, преданно служа им, мы теряем всякое представление о том, для чего собственно появились на свет!

Я вижу и сейчас тот взгляд чистых голубых-голубых глаз и — удивительно! — нет в них никакой зависти. Это был спокойный и ясный взгляд, не затемненный бельмами судорожного любопытства и жадности. В сущности это был взгляд свободного человека. Не думаю, конечно, что мальчуган размышлял тогда о проблемах свободы и зависимости… Он смотрел на меня оттуда — из тихой, спокойной и чистой своей свободы. Это нам приходилось лезть вон из кожи, чтобы хоть самим себе казаться взрослее, значительнее и умнее. А он ведь даже не попытался приосаниться перед нами. Я никогда не понимал, почему так часто приходит на память его взгляд. И только теперь дошло до меня, что совесть всю жизнь требовала и ждала, чтобы я понял, наконец, что происходило, что встретилось в те считанные секунды, когда встретились наши взгляды. Чтобы я увидел, наконец, свет тишины, льющийся из его глаз, свет христианский…

Где бы.ты ни был сейчас, братик мой, прости меня.

Олег Казаков