На Афоне, у себя в каливе, весной, когда цветут деревья, я развешиваю карамельки на ветках кустарника, что возле забора, которым огорожена моя келья. Когда ко мне приходят посетители с маленькими детьми, я говорю: «Ребята, будьте добры, оборвите с кустов конфеты, потому что, если пойдёт дождь, они раскиснут и пропадут!» Некоторые сообразительные малыши понимают, что это я развесил на ветках конфеты, и смеются. Другие верят, что конфеты выросли на кустах сами, третьи не знают: верить или нет… Малышам нужно и немного солнышка.

Старец Паисий Святогорец
“Слова”, т. 4.
Издательский дом “Святая гора”, Москва, 2004

Посмотрите: с детского возраста заметно, к чему у человека призвание. Однажды в монастырь Стомиоп пришел человек с двумя малышами — своими племянниками. Один — лет шести-семи, уселся рядом с нами и без остановки задавал нам разные вопросы. «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» — спросил я его. «Адвокатом!» — ответил он. Второй ребёнок куда-то подевался. «Где же он? — спросил я его дядю. — Не свалился ли он в обрыв?» Мы вышли его поискать и услышали, как из столярной мастерской доносятся удары молотка. Заходим мы в мастерскую и видим, что малыш так здорово отделал теслом гладко обструганную крышку верстака, что она годилась после этого только в печку! «Кем же ты станешь, когда вырастешь?» — спросил я его. «Столяром-краснодеревцем!» — ответил мальчуган. «Станешь, — говорю, — станешь. Ничего, что испортил доску! Подумаешь, экая важность».

Старец Паисий Святогорец
“Слова”, т. 4.
Издательский дом “Святая гора”, Москва, 2004

Ко мне в каливу[1] пришел однажды мальчик – он хромал, но личико его сияло. «Здесь, – думаю, – дело непросто, раз так сияет божественная Благодать!» Спрашиваю: «Как поживаешь?» И он рассказал, что с ним случилось. Один зверюга, ростом под потолок, хулил Христа и Матерь Божию, и этот мальчик бросился на него, чтобы его остановить. Зверюга повалил его наземь, истоптал, покалечил ему ноги, и после этого бедняжка захромал. Исповедник!

[1] Отдельная постройка на Святой Горе Афон, предназначенная для проживания монахов

Старец Паисий Святогорец
“Слова”, т. 2.
Издательский дом “Святая гора”, Москва, 2004

…Когда мне было года три-четыре, мы с отцом часто ходили в церковь и много раз, когда я стоял у иконы Божией Матери, мне казалось, что Богоматерь, как живая, смотрит на меня с иконы, улыбается и манит меня. Я подбегал к отцу: «Папа, папа, Она живая!» – повторял я. – «Кто, дитя мое?» – спрашивал отец. – «Богородица!».

Отец не понимал меня.

Из воспоминаний
старца Оптиной Пустыни Варсонофия (1845-1913)

Трудно, право, припомнить, какими судьбами и для чего мои родители оставили меня на хуторе Бараки…

Бараки или, правильнее сказать, Буераки находятся в области Войска Донского в Усть-Медведицком округе. От Усть-Медведицкой станицы отстоят не более как в восьми верстах. Бараки – это небольшой казачий хутор (Санюткин), расположенный на оврагах, ярах и пригорках.

…

Доканчивая первый аршин своего детского возраста, я беззаботно поигрывал среди неугомонных занятий тетки.

Тетка же, несмотря на все свои тяжелые, многосложные хлопоты и заботы, каждый воскресный и праздничный день ходила в монас­тырь к обедне; когда я немного подрос и резво начал бегать по двору, стала и меня брать с собой, к моей непередаваемой радости. Незабыва­емы восторги моего детства!

Усть-Медведицкий Преображенский девичий монастырь от Ба­раков отстоит не более как на шесть или восемь верст и расположен между невыразимо живописными горами и холмами, которые беспре­дельной цепью тянутся по правому берегу Дона.

Монастырь скромно притаился на невысоком холме и состоял из немногих зданий. Небольшая сельской архитектуры каменная церковь, два-три корпуса, несколько деревянных келий – все это было красиво опоясано невысокой каменной оградой, за которой, около самых свя­тых ворот, стоял с десяток небольших домиков. Но, несмотря на та­кую необширность обители, сколько в ней для меня было восторга и восхищения! С каким нетерпением ожидал я каждый воскресный и праздничный день, когда мы с теткой рано утром отправлялись в монас­тырь к обедне. Я резво бежал по дороге, совершенно не замечая дальности расстояния, и приближаясь к предмету нашего путешествия, с величай­шим восторгом любовался картиной обители, особенно церковью. Эта царица моего детского сердца, белая словно лебедь, точно магнитом при­тягивала к себе мою душу и мысли, и как бы более и более стараясь ув­лечь меня, ярко горела своими вызолоченными главами в лучах восходя­щего солнца. Каким неизъяснимым торжеством было для меня, когда в пути вдруг раздавался звон монастырских колоколов! Дыхание во мне останавливалось, и я, тая как снег от удовольствия, весь превращался в слух.

Входя в обитель, я считал себя уже не на земле, и участвуя в церкви за богослужением, находил в нем неизобразимое счастье. Монастырское пение, лелея мой слух, глубоко западало мне в сердце. Внутренность цер­кви, горящие свечи и лампады, черные одежды монахинь, запах ладана – все это прочно поселило во мне неудержимое стремление и любовь к это­му монастырю и вообще ко всему святому.

После обедни мы всегда заходили к матушкам в гости. Знакомых в монастыре у нас было много, и некоторых я назову по именам.

Старая монахиня Мариамна. Она незабвенна для меня по следую­щему случаю: как бы провидя мою будущность, она однажды, благосло­вив меня маленькой иконкой преподобной Матроны, заботливо внуши­ла мне молиться ей так: «Преподобная мати Матрона, сподоби меня мо­нахом быть».

Матушка Евдокия. Я считал ее святою, потому что она жила в при­деле, который я представлял не иначе как церковью. И какая это была добрая матушка! С любовью матери, взяв за руку, она потихоньку водила меня, бывало, по всей церкви, подробно рассказывая о значении каждой иконы.

Матушки Модеста и Маркелина. У них мы имели особенное прибе­жище и шли к ним точно в свой дом. И еще много других, которые, к со­жалению, покрывшись давностью времени, предались забвению. Все эти матушки искренно уважали тетку и чрезвычайно любили меня, и нежно лаская, щедро дарили мне множество просфор, конфект и пряников. Итак, обогащенный и переполненный всякими едва вместимыми впечатления­ми и различными утешениями, я, весьма довольный, возвращался с тет­кой в Бараки, беспрестанно оглядываясь на свое очарование ‒ белую цер­ковь, которая понемногу скрывалась за живописные горы и воздушную синеву.

Сколько было рассказов по приходе домой! Все виденное и слышан­ное с увлечением передавалось бабушке, которая с большим удовольстви­ем слушала мои новости, видимо утешаясь моим детским интересом.

Архимандрит Сергий (Бирюков) (1892-1943)
Духовник Александро-Невской Лавры
отрывок из “Воспоминаний детства и отрочества”
“Духовный собеседник” 3(31) 2002 г.

На окне стоит стеклянная банка. Где-то сбоку светит в окно солнце. Как же играют цвета и краски, отражая солнце в стекле! То россыпью сверкнут изумрудно-зеленым, то оранжево с синим перемешиваясь, образуют такой ореол красоты, что «ни в сказке сказать, ни пером описать», то ослепительно блеснут серебристо-золотым, ослепляя глаза, то рассыплются огненно-красным едва уловимо тут-же переливаясь в другой цвет. Строя все новые и новые картины красоты. И подумалось:  Господи! Если сотворенное солнце способно так сверкать и преображать ничтожное стекло и даже осколок стекла, то как-же засверкает, засветится, возликует душа человеческая, это высшее творения Твое Боже, приняв в себя лучи Божества Твоего! «Око не виде и ухо не слыша…».

Но чтобы солнце играло и пело на банке стеклянной – банка должна быть чистой, стекло должно быть прозрачно, иначе ничего не получится. В мутном и грязном стекле не отразится радугой солнце. Так и душа должна быть светлой, чистой, чтобы быть способной принять и отразить собой весь спектр Божества Твоего, Господи. В мутной душе не увидишь Бога.

Ольга Рябова
Жизнеописание мирянки в Боге

М

ама с тётей повели Лесю в боль­шой красивый храм. До этого она никогда не была в церкви и назвала этот дом «дворцом». Во дворцах де­вочке тоже не приходилось бывать, поэтому рассматривала всё под­ряд. Ей очень понравились зал, пли­точный гладкий пол, картины, лю­стра, разноцветные гирлянды, как на ёлке (а это были цветные лампа­ды). Пришли дяди в длинных наряд­ных платьях. Запел хор. Народу сто­яло довольно много. «Ого, человек двести тут работает», – сделала вы­вод девочка, имея в виду прихожан. На ростовой иконе ей очень понра­вился кудрявый Мальчик и Его Ма­ма, статная, высокая. Она даже ре­шилась поговорить с Мальчиком, пытаясь подружиться с Ним. Перед храмом цвели розы, и Лесе показа­лось, что этот Мальчик звал её по­казать Его прекрасные цветы. Мама завела дочку в храм и взяла на руки. Стали петь песню. Леся оглядыва­лась, смотрела, может, кто спляшет. Песня показалась неинтересной, какой-то однотонной, даже без при­пева и притопа. (Уж в этом-то толк Леся понимала, выступая в садике ведущей артисткой!)

Литургия закончилась. Батюшка провёл огласительную беседу и при­ступил к крещению. Лесю постави­ли в большой чан с тёплой водой и заставили присесть, а затем триж­ды облили водой. Потом мама обер­нула её простынкой и унесла на по­доконник, залитый лучами солнеч­ного света. Там она надела на дочку белую рубашечку. И остальная одеж­да тоже вся-вся была белая. Крестик на фиолетовой верёвочке надел сам батюшка. Такого радужного счастья, которое заполняет всё вокруг, Леся больше никогда не испытывала! Это было какое-то небесное счастье!

Газета “Вера”
№ 17(859), 2020

М

аме нашей захотелось завести кур. Привезли инкубаторских цыплят. Один цыпленочек оказался настолько слабеньким и нежизнеспособным, что пришлось его выхаживать отдельно от других, с повышенной заботой. В отдельной коробке с грелкой. Он не умел ни есть, ни пить, пришлось капелькой молока с пальца отпаивать в открытый клювик, и много других хлопот было с ним.

И вот начал поправляться, научился сам брать корм. Вместо пушка выросли перышки, окрепли крылышки и ножки. Можно стало вынуть его из отдельной коробки и пустить к прочим цыплятам. Оказался цыпленок курочкой-молодкой, среди прочих не отличишь, так исправился, выровнялся и подрос.

Но стоило мне показаться на улице, как эта маленькая курочка теперь уже бежала ко мне со всех ног, оставив свое стадо подруг кур! И так все лето, до самой осени. Не забыла, помнила, бежала к тому, кто ее выходил.

Смотрю и думаю: вот если бы мы (я) так бежали за своим Спасителем, нас Собой закрывшему от гибели! Куриная память способна помнить добро сделанное ей, а человечья? Способна ли она помнить своего Хозяина, своего Создателя и Спасителя? Увы! Мы бываем хуже куриц, кошек и собак, привязанных своей любовью к своему хозяину.

Ольга Рябова, 1996.

Д

есять лет назад, как только выпадет большой снег, выйдет месяц, собиралось множество зайчат, целые стайки. Снег большой, они натопчут целые круги на поляне, где нет деревьев. Гоняются друг за другом, играют, перебрасываются снегом, радуются. Радость жизни. Животные радуются жизни, а мы им вредим, мы их беспокоим. А они радуются. У нас есть все, чего ни пожелаем, но мы недовольны. Они не беспокоятся, не готовят амбары для зерна, ничего. А Господь их кормит. Немного погрызут веточек, найдут местечко, заснут. И благодарны Богу. А мы нет.

Птица непрерывно славит Бога. Начинает рано утром, в три часа, и поет, до девяти часов не перестает. В девять часов немного затихнет и тогда только отправляется на поиск пищи — маленьких должна накормить. Потом опять поет. Ее никто не заставляет петь. Слушает ее ли ее кто-нибудь или нет, она все равно поет. А мы хмуримся, задираем нос, нам не до пения, не до чего.

Архимандрит Фаддей (Витовницкий)
“Зерна добромыслия”,
“Златарница”, 2011

Расписная косынка,
Свет в глазах не померк,
Не старушка тростинка,
А брала Кёнигсберг.

Говорит: “Знаешь, сколько
В равелинах ребят,
И Серёжа, и Ольга,
И Егорыч лежат…

После минного взрыва
Меня вынес майор”,
И пошла горделиво
На обедню в притвор.

Память годы полощет,
Превращая в дымок
В этой яростной мощи
Всей Руси оселок.

Александр Орлов

Из воспоминаний монахини Софии:

…Сколько наших солдат погибло!… Взяли Кенигсберг с Божией помощью.
Я сама видела, хотя наблюдала с некоторого отдаления. Собрались монахи, батюшки, человек сто или больше. Встали в облачениях с хоругвями и иконами. Вынесли Казанскую икону Божией Матери… А вокруг идет бой, солдаты (кто рядом был) посмеиваются: “Ну, батюшки пришли, теперь дело будет!” И только запели – стихло все. Стрельбу как отрезало. Наши опомнились, за какие-то четверть часа прорвались… Когда у пленного немца спросили, почему они бросили стрелять, он ответил: “Оружие отказало”. Один знакомый офицер сказал тогда, что до молебна перед войсками священники молились и постились неделю.

(Сказка-быль)

Федя любил слушать, как бабушка Ольга Константиновна рассказывала на Пасху историю о том, как однажды в Великую Субботу получила в подарок рукавицу. И не где-нибудь, а в Иерусалиме, в храме Гроба Господня, где воскрес Христос.

«Бабушка, откуда же она там взялась?» – допрашивал Федя бабулю. – А где вторая?» Ольга Константиновна, любовно называвшая найденную, а теперь  бережно хранимую ,  перчатку «рукавицей», словно та могла быть связана только «девицей» в русской  «светлице»,загадочно улыбалась. А потом рассказывала:

«А вот послушай  …В этот Великий день Ангел-хранитель Святой Кувуклии и храма Воскресения Господня  Феос  весь светился в ожидании  Благодатного Огня. Его храм был одним из тех  на Святой Земле, место для которых было выбрано не людьми, а только  Богом.

А может быть, размышлял он, место это выбрано было  на Предвечном Совете Пресвятой Троицей , когда было решено, что Христос  отдаст жизнь для исцеления людей, но чудно воскреснет… И ангел, вспоминая  «Троицу» Андрея Рублёва, каждую весну радовался и трепетал предстоящих событий . ..

Феос  любил необычайно  свою службу: каждую Пасху зажигать свечи Патриарха, молящегося в  часовне-Кувуклии. Старенький седенький Патриарх нравился ангелу, он жалел его, когда тот  вставал на колени и возносил молитву обо всех, о мире, о милости Божией .

Хранитель Кувуклии  знал, что у Патриарха  в этот момент карманы и душа были чисты, иначе ему, ангелу, Бог не позволил бы зажигать  свечи у священника в руках.  Лишь только звёздно-фиолетовые вспышки запляшут по куполу – Феос принимался за служение – тихо веял крылом над свечами Патриарха и те неожиданно вспыхивали   праздничным  и долгожданным светом…

Патриарх и на этот раз коснулся огнём бороды и лица – умылся благодатью – и подал  пучок горящих свечей  в заветное  окошко. Храм радостно и разноязычно запел  : «Христос Воскресе!»

Феос взмахнул крылами ещё и ещё раз, и много раз, и язычки Огня мгновенно разбежались по всему храму, стремясь поселиться на фитильке каждой свечки, проникнуть теплом в каждое сердце…

Ангел видел: пляшут мальчишки-арабы, чинно несут огонь батюшки, обнимаются и смеются женщины, на глазах выступают слёзы радости…  А что это за бабушка у колонны? Ах, она думает, что обожжёт огнём руки, ведь он действительно постепенно начинает жечь…»

«…Вот бы рукавичку!» – действительно подумала я. –  Ольга Константиновна кивнула на заветную перчатку. – Обернулась, смотрю: лежит рукавичка у колонны, как бы сверху откуда-то упавшая, и никто к ней не признался. Одела, так и держала в ней свечи до прихода домой… Так-то вот, как ангел-хранитель подарок подбросил…»

Федя потянулся, надел перчатку, и сказал: «Это, бабушка, точно твой размер, а мне до него ещё вырасти надо!» «С Божией помощью вырастешь, а главное, чтобы душа росла, солнышко моё!» И Ольга Константиновна погладила внука по голове…

Ольга Озерова