Верочкино детство было бедное, трудовое, но светлое, солнечное, все в маках.

…В хатке прохладно, ветерок гуляет от окна к окну, колышет тюлевые гардины; они накрахмалены, коробятся жесткими складками, шуршат, задевая о фуксии, и время от времени какая-нибудь из фуксий роняет розовый капле­видный нежно висячий цветок. Сложно пахнет яблоками, тмином, полынью, недавно сбрызнутым глиняным полом; он просыхает неровно, пятнами; чуть притоптан с одного боку чистый пестрый лоскутно-вязаный половичок. Стены побелены голубовато, с синькой; они мягко, скругленно сходятся с потолком; легкие полосы выдают, как ходила кисть — сверху вниз или с боку на бок. В углу икона — Николай Угодник. Святой строг, бородат, тонконос, еле виден в коричневом сумраке старой доски; от возраста она изогнулась корытцем. Перед иконой — лампадка рубино­вого стекла; под ней, на широкой ленте, лиловое бархатное пасхальное яйцо; золотые позументы на нем, если пальцем потрогать, шершавы.

Верочка выходит из хаты, и светлая жара кладет ей на голову горячую руку. Стрекочут кузнечики, воздух полон их знойным звоном. Земля под ногами пыльна, горяча; цепочкой печатаются на ней детские босенькие следы. Вокруг огорода — плетень; разновысокие колья плотно перевиты прутьями; кора кое-где отстала и висит на лыч­ках, обнажая голое гладкое дерево. Красная букашка с черным узором ползет по колу вверх, устремляясь туда за каким-то никому не ведомым букашечьим делом. На самых рослых кольях сушатся кверху дном смуглые глечики в неровной поливе, солнцем сияет пузатая бутыль слоисто­го водяного стекла. Зеленеют пахучие укропные зонтики; высокий подсолнух выше плетня поднимает тяжелую свою желтую голову. Внизу, у его твердой граненой ноги, жмут­ся к земле замысловато изрезанные пыльно-зеленые арбуз­ные листья. А вот и сам арбуз, он величествен, полон тяжелой круглотой, одна сторона — темно-зеленая — жар­ко нагрета солнцем, другая, нижняя, бледна и прохладна; Верочка всегда норовит потрогать арбуз, чтобы еще раз убедиться, какие у него разные щеки. У плетня крутится штопором, цепляясь за прутья усами, хитрый вьюнок по имени «крученый паныч»; его крупные нежные сине­-лиловые колокольчики, яркие внутри, бледные снаружи, направляют широко разинутые раструбы во все стороны, приглашая пчел. Цветок паныча живет один день — утром разворачивается, а к вечеру уже никнет лиловой тряпочкой. Сорвешь его — сразу завянет, ставь его в воду или не ставь. Верочка тянет к себе, не срывая со стебля, самый большой колокольчик и окунает в него нос по самые щеки. Цветок слабо и сладенько пахнет; когда его нюхаешь, он словно бы всхлипывает и тонко-тонко приникает к ноз­дрям.

А больше всего в огороде маков. Стройные, сомкнутые, они похожи на веселое войско. Ветер качает маки, они клонятся, и видно, как они разноцветны — розовые, абри­косовые, белые, махровые и полумахровые, и простые красные с черно-лиловым сердцем. Верочка в высоких маках ходит как в лесу, и цветы качаются выше ее свет­ленькой головы. Бабочка-капустница порхает над маками и невзначай садится на Верочкину голову, как на цветок.

И. Грекова, “Хозяйка гостиницы”, отрывок, 1975.
Изд. “Советский писатель”, 1983 г.

ФЕОДОСИЙ

ом большой был, из самых богатых в Курске. Наверху жили Феодосий и его мать. Внизу была поварня. Двор обставлен постройками ‒ склады, мастерские, нужники, жилые избы. Все обнесено бревенчатым высоким забором, бревно к бревну приставлено плотно. По забору гребнем ‒ железные шипы. Феодосий спустился по лесенке. Рядом с ним по стене, в столбе лунного света, спускалась его тень. В сенях поперек двери спал на полу слуга. Феодосий перешагнул, двинул засов ‒ Бог помог отодвинуть бесшумно. Жучка налетела, едва Феодосий показался на пороге, лапами уперлась в грудь, задышала, заплясала. Он ее отстранил. Не до прощаний. Застигнут, не помилуют. На воротах замок с калач величиной. Ключ на ночь мать забирала к себе. Но в дальней стене забора, в зарослях крапивы, где были свалены старые гнилые бочки и куда никто не ходил, у Феодосия давно уже было подкопано одно бревно. Сперва оно никак не хотело пошевеливаться, сколько он его, подкопав, ни расшатывал, ‒ сидело недвижно, будто пустило корни в толщу земли. Но помаленьку, раз за разом, он его раскачал; и теперь оно поддалось без труда ‒ наклонилось внутрь, во двор, настолько, что Феодосий мог вылезти в проулок. Проулок, неширокий, непроезжий, весь был перекрыт тенями заборов и крыш. Соседские псы залаяли было; но распознали соседа и успокоились.

Шепча молитву, Феодосий поспешно зашагал по мягкой мураве. На отчий дом он не оглянулся. В доме господствовала мать. Подбоченясь, расхаживала она по своим владениям, и челядь боялась ее зычного голоса и тяжкой руки. Она любила поесть, ее кладовые ломились от копчений и солений, а щеки у нее были без румян как яблоки красные. Любила почет и в церкви норовила пробиться туда, где стояла супруга посадника, и состязалась с той в нарядах и в спеси. Мужчин любила. Рано овдовев, приближала к себе то одного молодца из рабов своих, то другого. После смерти мужа она держала в руках большую торговлю. Сама ею управляла и радовалась, что ее достояние множится. Но всю сладость жизни ей портил Феодосий. Каждый день он ей отравлял горьким ядом. С малых лет только и знал что молился ‒ это при таких достатках! Другие дети играют ‒ он не хочет. Другому мальчику справят новый кафтанчик, новые сапожки ‒ мальчик рад. А Феодосий скинет обнову и наденет старое, да еще выбирает что похуже.

‒ Да ты что! ‒ скажет мать. Он в ответ: ‒ Матушка, богатая одежда Господу неугодна. ‒ Да ты почем знаешь! ‒ В Писании ‒ прикажи, прочту тебе ‒ сказано о гробах раскрашенных, у которых смрад внутри.

Мать чуяла в этих гробах обидное что-то и бранилась, и пинком прогоняла сына прочь. А он, опустив голову, выслушивал брань и шел в церковь. Уж так любил церковь! Что б там ни происходило ‒ все ему отрада. Литургия идет ‒ он от торжества светится. Принесут покойника ‒ Феодосий тут как тут, стоит со свечкой среди сродников умершего и подпевает: со святыми упокой. В великий четверг читают двенадцать Евангелий ‒ он дослушает до конца, вслед за чтецом повторит всякое, самое малое даже словечко.

‒ Ведь уж наизусть знаешь, ‒ наставляет его мать, ‒ что тебе за удовольствие слушать? Послушал немного, помолился, к иконам приложился, ну и ступай домой. Это ж ноги отвалятся ‒ все службы выстаивать, что попы навыдумывали. Только черноризцам оно прилично да нищим, которые от этого свою выгоду имеют, а не нам, богатым людям.

‒ Матушка, ‒ отвечал Феодосий, ‒ ошибаешься ты. Когда знаешь наизусть, тут-то самая радость ‒ услышать заново каждое слово. Ты его любишь бесконечно и заранее ожидаешь встречи с ним. Видишь, как оно приближается и как другие слова приуготовляют его явление, и душа стремится ему навстречу и ликует, когда встреча свершается. Как мне прискорбно, матушка, что не могу разделить с тобой эту радость.

Мать не понимала, что он говорит.

‒ Ох, зачем, ‒ восклицала она своим зычным голосом, ‒ зачем я ему позволила выучиться грамоте! Из-за нее он такой, из-за проклятых аз-буки, буки-аз! Да для кого ж мы с отцом твоим покойным богатство наживали! Он: ‒ Не о богатстве надо думать, а о спасении души. Она: ‒ Все душа, а плоть куда денем? Он: ‒ Подчиним душе. ‒ Ой, сын, не спорь ты. Ой, покорись мне. И пот с ее лица лил, так жарко она желала, чтоб он жил не по-своему, а по ее.

‒ Я рад бы, матушка, тебе покориться, ‒ отвечал он с состраданием, и заповедь велит покоряться родителям. Но если все покоримся, кто ж будет Богу служить?

И опять она принималась ругаться и бить его своими большими кулаками, крепкими как железо, так что он уходил от нее весь в синяках.

‒ Не слишком ли ты к нему строга, ‒ говорили ей многие, сам посадник говорил, видя эти синяки, ‒ теперь ведь не старое время, смотри-ка ‒ из таких-то и таких-то семейств побрали ребят в Киев в школе учиться, ‒ ты бы своим гордилась, что он, дома сидя, стал грамотей почище наших попов. К достатку да разум ‒ могут быть ему, как возмужает, и прибыльные должности, и почести от людей.

‒ Никакой от того прибыли быть не может! ‒ отвечала мать. ‒ Один срам и разоренье! Давеча рубаху с себя снял и отдал кому-то: у него, говорит, не было. Да мало ли у кого рубахи нет. Этак после меня всё раздаст и пойдет с сумой, костям моим на позор.

А у него свои заботы. Просвиры стал печь. В Курске только одна старушка пекла просвиры, и всегда их не хватало; и нельзя было служить литургию, которую Феодосий так любил. Он и решил печь просвиры, чтоб всегда их было нужное количество. Очень по сердцу ему это пришлось. Встанет, когда все еще спят, уложит в печи дрова, выбьет огонь. Пока пылают дрова, замесит тесто, разделает его на выскобленном добела столе, а когда дрова прогорят, разгребет жар и поставит просвиры печься. И всякий раз ему внове это чудо ‒ что из бледного теста, сыро пахнущего, сила огня и креста сотворит плоть божью, спасение человеков. И с замиранием шепчут его губы: ‒ Господи, благодарю тебя, что сподобил!

Отрывок из повести «Феодосий». «Лики на заре». 1966. В.Ф. Панова

На гибких ветвях человеческих жизней – узорчатые зеленые листочки. Листья Добра – их больше всего, нежные листья Любви и листья Страха – они обычно растут где-то внизу, их мало.

Листья Верности, может быть не самые красивые, но наверняка самые необходимые…

Есть листья не похожие на другие, ни в каких гербариях не описанные, они встречаются редко, и их надо беречь.

Качаются под ветром живучие гибкие ветви, но рано или поздно приходит осень, облетают пожелтевшие от времени листья и очень важно, чтобы узор ковра, который они выстелят на земле, был светлым, звонким и чистым.

Это очень важно для будущей Весны.

Леонид Енгибаров

Опубликовано по изданию “Леонид Енгибаров” Р. Е. Славский. Москва, “Искусство”, 1989 г.