ФЕОДОСИЙ
ом большой был, из самых богатых в Курске. Наверху жили Феодосий и его мать. Внизу была поварня. Двор обставлен постройками ‒ склады, мастерские, нужники, жилые избы. Все обнесено бревенчатым высоким забором, бревно к бревну приставлено плотно. По забору гребнем ‒ железные шипы. Феодосий спустился по лесенке. Рядом с ним по стене, в столбе лунного света, спускалась его тень. В сенях поперек двери спал на полу слуга. Феодосий перешагнул, двинул засов ‒ Бог помог отодвинуть бесшумно. Жучка налетела, едва Феодосий показался на пороге, лапами уперлась в грудь, задышала, заплясала. Он ее отстранил. Не до прощаний. Застигнут, не помилуют. На воротах замок с калач величиной. Ключ на ночь мать забирала к себе. Но в дальней стене забора, в зарослях крапивы, где были свалены старые гнилые бочки и куда никто не ходил, у Феодосия давно уже было подкопано одно бревно. Сперва оно никак не хотело пошевеливаться, сколько он его, подкопав, ни расшатывал, ‒ сидело недвижно, будто пустило корни в толщу земли. Но помаленьку, раз за разом, он его раскачал; и теперь оно поддалось без труда ‒ наклонилось внутрь, во двор, настолько, что Феодосий мог вылезти в проулок. Проулок, неширокий, непроезжий, весь был перекрыт тенями заборов и крыш. Соседские псы залаяли было; но распознали соседа и успокоились.
Шепча молитву, Феодосий поспешно зашагал по мягкой мураве. На отчий дом он не оглянулся. В доме господствовала мать. Подбоченясь, расхаживала она по своим владениям, и челядь боялась ее зычного голоса и тяжкой руки. Она любила поесть, ее кладовые ломились от копчений и солений, а щеки у нее были без румян как яблоки красные. Любила почет и в церкви норовила пробиться туда, где стояла супруга посадника, и состязалась с той в нарядах и в спеси. Мужчин любила. Рано овдовев, приближала к себе то одного молодца из рабов своих, то другого. После смерти мужа она держала в руках большую торговлю. Сама ею управляла и радовалась, что ее достояние множится. Но всю сладость жизни ей портил Феодосий. Каждый день он ей отравлял горьким ядом. С малых лет только и знал что молился ‒ это при таких достатках! Другие дети играют ‒ он не хочет. Другому мальчику справят новый кафтанчик, новые сапожки ‒ мальчик рад. А Феодосий скинет обнову и наденет старое, да еще выбирает что похуже.
‒ Да ты что! ‒ скажет мать. Он в ответ: ‒ Матушка, богатая одежда Господу неугодна. ‒ Да ты почем знаешь! ‒ В Писании ‒ прикажи, прочту тебе ‒ сказано о гробах раскрашенных, у которых смрад внутри.
Мать чуяла в этих гробах обидное что-то и бранилась, и пинком прогоняла сына прочь. А он, опустив голову, выслушивал брань и шел в церковь. Уж так любил церковь! Что б там ни происходило ‒ все ему отрада. Литургия идет ‒ он от торжества светится. Принесут покойника ‒ Феодосий тут как тут, стоит со свечкой среди сродников умершего и подпевает: со святыми упокой. В великий четверг читают двенадцать Евангелий ‒ он дослушает до конца, вслед за чтецом повторит всякое, самое малое даже словечко.
‒ Ведь уж наизусть знаешь, ‒ наставляет его мать, ‒ что тебе за удовольствие слушать? Послушал немного, помолился, к иконам приложился, ну и ступай домой. Это ж ноги отвалятся ‒ все службы выстаивать, что попы навыдумывали. Только черноризцам оно прилично да нищим, которые от этого свою выгоду имеют, а не нам, богатым людям.
‒ Матушка, ‒ отвечал Феодосий, ‒ ошибаешься ты. Когда знаешь наизусть, тут-то самая радость ‒ услышать заново каждое слово. Ты его любишь бесконечно и заранее ожидаешь встречи с ним. Видишь, как оно приближается и как другие слова приуготовляют его явление, и душа стремится ему навстречу и ликует, когда встреча свершается. Как мне прискорбно, матушка, что не могу разделить с тобой эту радость.
Мать не понимала, что он говорит.
‒ Ох, зачем, ‒ восклицала она своим зычным голосом, ‒ зачем я ему позволила выучиться грамоте! Из-за нее он такой, из-за проклятых аз-буки, буки-аз! Да для кого ж мы с отцом твоим покойным богатство наживали! Он: ‒ Не о богатстве надо думать, а о спасении души. Она: ‒ Все душа, а плоть куда денем? Он: ‒ Подчиним душе. ‒ Ой, сын, не спорь ты. Ой, покорись мне. И пот с ее лица лил, так жарко она желала, чтоб он жил не по-своему, а по ее.
‒ Я рад бы, матушка, тебе покориться, ‒ отвечал он с состраданием, и заповедь велит покоряться родителям. Но если все покоримся, кто ж будет Богу служить?
И опять она принималась ругаться и бить его своими большими кулаками, крепкими как железо, так что он уходил от нее весь в синяках.
‒ Не слишком ли ты к нему строга, ‒ говорили ей многие, сам посадник говорил, видя эти синяки, ‒ теперь ведь не старое время, смотри-ка ‒ из таких-то и таких-то семейств побрали ребят в Киев в школе учиться, ‒ ты бы своим гордилась, что он, дома сидя, стал грамотей почище наших попов. К достатку да разум ‒ могут быть ему, как возмужает, и прибыльные должности, и почести от людей.
‒ Никакой от того прибыли быть не может! ‒ отвечала мать. ‒ Один срам и разоренье! Давеча рубаху с себя снял и отдал кому-то: у него, говорит, не было. Да мало ли у кого рубахи нет. Этак после меня всё раздаст и пойдет с сумой, костям моим на позор.
А у него свои заботы. Просвиры стал печь. В Курске только одна старушка пекла просвиры, и всегда их не хватало; и нельзя было служить литургию, которую Феодосий так любил. Он и решил печь просвиры, чтоб всегда их было нужное количество. Очень по сердцу ему это пришлось. Встанет, когда все еще спят, уложит в печи дрова, выбьет огонь. Пока пылают дрова, замесит тесто, разделает его на выскобленном добела столе, а когда дрова прогорят, разгребет жар и поставит просвиры печься. И всякий раз ему внове это чудо ‒ что из бледного теста, сыро пахнущего, сила огня и креста сотворит плоть божью, спасение человеков. И с замиранием шепчут его губы: ‒ Господи, благодарю тебя, что сподобил!
Отрывок из повести «Феодосий». «Лики на заре». 1966. В.Ф. Панова