С раннего детства мы слышим рассказы и сказки о прекрасной белоснежной птице, которой поэты посвящают свои стихи, народ – песни и сказки, композиторы – музыку. Любо смотреть, как она гордо рассекает широкой грудью водную гладь, величаво неся на грациозно изогнутой шее изящную голову. Клюв чуть опущен к воде, сам он красный, а у основания, перед самым лбом, вздувается приметной черной шишкой. Это лебедь-шипун, который в естественных условиях встречается крайне редко.

Семейные пары у лебедей чаще всего образуются на всю жизнь. А она может быть долгой, так как лебеди относятся к большому и разнообразному птичьему сословию долгожителей. Некоторые из них (так же, как орлы и аисты) способны дожить почти до 100 лет.

В семье лебедей-шипунов оба супруга принимают одинаковое участие в необходимых «домашних» хлопотах – по устройству гнезда, высиживанию яиц и воспитанию молоди.

Гнездо, сделанное лебединой супружеской парой, довольно прочное и внушительное. Это сооружение из растительного материала, часто до метра высотой и диаметром в три метра, строится у берега или на небольших островках.

После того как лебедята вылупятся, родители находятся рядом с птенцами, охраняя и защищая их около пяти месяцев с момента появления. Но подросшие лебеди, даже став самостоятельными, часто остаются с отцом и матерью дольше. Однако молодежь всегда изгоняется самцом, когда наступает новый сезон размножения.

О верности лебедей люди складывают песни и через века проносят легенды, удивительные и трогательные истории.

Всем издавна известен смысл выражения «лебединая верность». Больше, чем другим, проникновенность этих слов понятна рыбакам. Будучи завсегдатаями укромных озер и речных заводей, они нередко становятся свидетелями лебединых драм. Если кто-то из грациозной белой пары гибнет, то вторая половина месяц, а то и больше беспокойно мечется над водой, оглашая окрестности жалобными криками.

Администрацию города Глазов, редакцию газеты «Мой город» и депутатов Городской думы забросали обращения взволнованных горожан.   Дело в том, что на небольшом озере в Южном поселке этого удмуртского городка живет пара лебедей. На дворе середина ноября, а теплолюбивые птицы никак не улетают на юг: скоро озеро покроется льдом, и красивые птицы погибнут от собак или от рук бомжей. Общественность требовала спасти лебедей. Что делать? Ведущие орнитологи Удмуртского университета поначалу предложили попугать птиц, возможно, даже пострелять из ружья в воздух, перестать их кормить. Но лебеди и не собирались покидать насиженное место. Причиной тому оказалось нездоровье одного из лебедей: он не мог улететь, а второй, как и положено лебедям, остался с ним. Это обстоятельство в корне изменило   подход к решению вопроса: лебединую пару отловили и доставили на станцию юннатов. Это был единственный способ спасти их жизнь в этой ситуации. Если лебеди перезимуют успешно, весной они снова станут украшением маленького озера на радость горожанам.

Настоящая трагедия разыгралась над озером в Днепропетровском парке. В один из декабрьских дней со стороны озера донесся резкий гортанный крик, вернее, вопль – иначе не скажешь. Громко, отчаянно, от страха или боли кричал-плакал лебедь, но который? Белый «кликун» Гоша или его подружка, черная красавица Сеня? Гоша прожил в парке 20 лет, был любимцем взрослых и особенно детей. Бесстрашно подходил к людям, брал пищу из рук, а за теми, кого хорошо знал, плыл следом. Возле него всегда слышался веселый смех. Так же вела себя и Сеня. Трудно представить, что кто-нибудь мог поднять руку на беззащитных птиц, но факт остается фактом – какой-то негодяй жестоко избил Гошу. Работники парка, отчаявшись оказать помощь самостоятельно, отвезли Гошу к ветеринару, но, увы, спасти лебедя не удалось. Орудие убийства – длинную палку – обнаружили на ступенях, спускающихся к воде, неподалеку от входа в летний театр. Тот, кто ею ударил, воспользовался доверчивостью птицы и темнотой. Сеня, не отстававшая от своего друга ни на шаг, конечно же, была свидетельницей дикой расправы над ним. Она перестала есть, пряталась под мостками, несмотря на уговоры, не хотела подходить даже к знакомым людям и все время отчаянно звала Гошу. Горожане приходили к озеру, плакали. Слез не стеснялись ни взрослые, ни дети. Очень многие звонили, предлагали помощь, деньги. Спустя некоторое время Сеня стала понемногу есть, но по-прежнему сильно тосковала, с утра до вечера плавала и кричала.

Удивительная самоотверженность, верность погибшему другу, невозможность жизни без него – неужели это о птице? Оказывается, она способна проявлять такое богатство чувств, которое, к сожалению, не доступно многим и многим людям.

Т. Д. Жданова
“Виноград”, православный педагогический журнал
2006

Вспоминается мне встреча с одной бывшей советской учительницей… Не сдерживая своих слез и горько каясь, она рассказала мне, как совместно со всем преподавательским коллективом школы она мучила верующую девушку тринадцати лет. Мне запомнилось даже имя этой девушки: Капитолина Зайцева.

…Это были 1930-е годы на Украине. Зайцева по праздникам ходила в церковь. Советская же школа хотела (как и сейчас хочет) всячески отвлечь детей от Церкви. Капитолину Зайцеву вызывали на объяснения, укоряли, понуждали ее отстать от Церкви, бранили, оскорбляли и наказывали. Но ничто не помогало. Вызвали родителей. Те ссылались на собственное желание девушки. Наконец над Зайцевой устроили школьный суд. На суде этом тринадцатилетняя Капитолина держалась, по словам учительницы, исключительно хорошо: честно, твердо, необычайно мужественно. Против нее были все педагоги школы Девушка совсем их не боялась, защищая перед ними свое право на веру в Бога, на молитву, на любовь к Церкви. И как мне рассказала учительница, у нее было тогда ощущение, что не они, педагоги, судят ученицу Капитолину Зайцеву, а она их всех судит. Капитолина стояла перед ними, как некий образ невинного Страдальца за грехи мира, Господа Иисуса Христа, «как агнец посреди волков». Нравственная ее правда жгла души педагогов, ее судивших. Зайцева заявила им открыто и решительно, что никакие советские школы веры в Бога от нее не отнимут.

Конечно, Зайцеву засудили и изгнали из школы. Но суд этот остался глубокой незаживающей раной в душе учительницы, которая мне это рассказывала. Подвиг ученицы Зайцевой укрепил слабую веру и в ней самой. Она горько осознала свое собственное малодушие, свое боязливое молчание на этом суде. И, очутившись во время последней войны вне границ Советского Союза, она выплакала этот свой грех пред Крестом и Евангелием, пред Самим Христом Спасителем, пред Божией Правдой, которую она малодушно предала, участвуя в осуждении этой мужественной, благородной девушки, свято исповедавшей свою веру.

Архиепископ Иоанн (Шаховский) (1902-1989)
“Ценность и личность”. Издательство Белорусского Экзархата
Московского Патриархата, 2011

Из воспоминаний детства и отрочества
архимандрита Сергия (Бирюкова)

Не могу теперь не вспомнить про единственную в моей жизни Пасхальную неделю, случившуюся в это семейное время.

С большим нетерпением ждал я этот праздник, и тихо поигрывая в кухне, спрашивал у Таисии:

– Таиса, Таиса, скоро мы будем молочко  есть?

– Послезавтра, душечка, послезавтра. Молочко теперь у церкви на крестике висит, – отвечала, склонив голову, Таисия.

Не долго думая, я резво выбежал во двор, чтобы посмотреть, как это молоко на кресте повесили. Но там ничего не было. Крест без всяких привесов горел как свеча под лучами весеннего солнца.

Наконец наступило давно ожидаемое «послезавтра», то есть Светлое Христово Воскресенье. В это величественное утро я крепко спал, но мамаша стала тихо будить меня, говоря:

– Вставая, Вася, скоро обедня отойдет. Христос воскресе!

Я точно на крыльях поспешно побежал в зал взглянуть на церковь – и что же? Глазам моим представилась восхитительная картина: окна у церкви, которые я всегда привык видеть черными, теперь были совершенно огненными.

В доме никого не было. Одна только мамаша ходила по комнатам, а я безотрывно смотрел на церковь. Но смотреть пришлось недолго. Вскоре раздался всегда увеселяющий меня трезвон, и в дом толпой вошли дети, за ними дедушка с бабушкой и отец, в руках его был большой узел с пасхой. Мы дружно стали разговляться.

После обеда, ни на шаг не отступая от Семы, я отправился с ним на колокольню. Вид с колокольни невыразимый: сказочно-игрушечные домики, малюсенькие человечки, широко разлившийся Дон, властно подступавший к самой станице. Близко к колоколам я не подходил: одаренный от природы слишком чувствительным слухом, я не мог переносить колокольного звона, который почти ни на минуту не прекращался.

Архимандрит Сергий (Бирюков), 1862-1943
Духовник Александро-Невской Лавры.

“Духовный собеседник”, 2002

Недаром говорят, детство самая счастливая пора. Так и есть у большинства людей. Только, чтобы это понять, нужно стать взрослым.

И в школу ходить не хочется, и уроки делать лень, и лета всегда ждать долго приходится, и до кнопки своего этажа в лифте не дотянуться, спать заставляют ложиться рано, зубы чистить — много и хлопот, и расстройств. Когда они маленькие, несерьезные, то из них, как ни странно, потом и складывается Счастливое Детство. Конечно, не только из них…

Другое дело, когда горе отбирает у человека детство! Тогда вместо радостных воспоминаний на сердце остаются шрамы, зарубки, которые не проходят, не излечиваются всю жизнь,

О таком детстве, украденном войной, и рассказывает Виктор Васильев, автор повести «Зарубки на сердце». Он должен был осенью идти в первый класс, но 22 июня началась Великая Отечественная война, бомбежки. От школы остались рутины… От прежней мирной, детской жизни — тоже.

Фашисты заняли многие деревни и города, превратили людей в рабов. На долю маленького Вити и его младшей сестры Тони выпало все, что и взрослым-то пережить сложно: и бомбежки среди ночи, и оккупация, и тяжелое и опасное бегство от войны, и голод, и плен, и лагеря смерти, и рабский труд на фашистов-хозяев, И всегда как ангел-хранитель рядом с детьми была их мама. Она каждый день совершала подвиг, жертвовала собой, чтобы спасти их от смерти.

Предлагаем вашему вниманию фрагмент повести — яркие картины военного детства, как фотографии в альбоме памяти. Только фотографии эти живые и страшные, потому что все здесь сказанное — абсолютная правда.

 В бараке для пленных где они находились всей семьей, началась эпидемия страшной болезни — сыпного тифа. Заболевших увозили в специальный барак, где оставляли умирать без лечения, без еды и питья. Эта же болезнь настигла и Витину маму.

Прошло две недели как ее увезли в тифозный барак.

 

Незаметно и тихо вернулась мама. Целовать нас не стала, только прижала к  себе меня и Тоню да по головке погладила. Слёзы падали нам на волосы,

— Я ведь заблудилась в бараке, едва нашла вас, — говорила они сиплым голосом.

Тетя Сима и бабушка обняли её, но ни о чём не расспрашивали, Видели, что она очень устала, пока шла. Вдруг она встала на колени перед  берёзовой стойкой нар и воскликнула:

— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Матерь Божия и низкий земной поклон! Я снова увидела своих детушек! – и разрыдалась.

Тётя Сима и бабушка подняли её за руки, уложили на нары прямо в той же одежде, в которой она лежала в сарае и вернулась в барак.

Мама проспала несколько часов до обеда. Мы с Тоней были рядом. Нам всё не верилось, что это — наша мама, что это не сон.

Надо было идти в очередь за баландой. Мама сняла лишнюю одежду и валенки. взяла свою миску и кружку, пошла с нами к раздаче. Хильда признала в ней чужого человека, не хотела давать баланды. Долго пришлось ей растолковывать, что к чему. По её мнению, никто не мог, не имел права выжить после сьпного тифа. Для чего же тогда нужна эпидемия?! Нехотя, но всё же дала маме порцию. Недаром в очереди говорили, что руководство лагеря специально раздувало эпидемию без лекарств, как ещё один способ массового уничтожения славян.

Мама охотно съела свою порцию. Потом села на нары; прислонилась спиной к стойке и стала рассказывать:

— Я была ещё в сознании, когда санитары увозили меня на тележке. Большое счастье, что так тепло одели меня мама и Оля. Тёплые кальсоны брата, ватные штаны, ватная фуфайка и сверх неё зимнее пальто моё с кроличьим воротником, два шерстяных платка и тёплые меховые рукавицы спасли меня. Потому что тифозный барак оказался простым сараем для сена, где дощатые стены имели огромные двери. Сарай промерзал и продувался насквозь, как чистое поле. Больных привозили на верную смерть. А меня спасла Богородица, Матерь Божия. Да, да, не усмехайтесь. Расскажу всё по порядку. Сначала тело моё сотрясал внутренний озноб, и теплая одежда не помогала. В то же время голова горела от температуры. Потом был провал сознания, я ничего не помню. Сколько так продолжалось, что я говорила или кричала в бреду — совершенно не помню. Один санитар говорил, что четырнадцать дней я была без сознания. Но вот, какая-то чёрная ночь. Я лежу в темноте и слышу легкий стук. «Это мне гроб сколачивают», — понимаю я. Вдруг появляется Богородица с ярким нимбом вокруг головы и с нею рядом Спаситель — Иисус Христос. Он молча пихает мне в потайной карман бутылку с соской, а в ней — лекарство.

Бабушка удивилась, дернулась возразить. Но опомнилась, промолчала.

— А Богородица мне говорит, — продолжала мама — «Хватит тебе лежать! Иди в барак и скажи всем больным и здоровым, чтобы шли сюда на встречу, со мной». «Хорошо, хорошо», — отвечаю я, и благодать разливается в моей груди. Я не различаю ни Ее голоса, ни своего, а слышу каким-то чутьём. Спешу в наш третий барак. Кричу, как мне кажется, громко-громко: «Люди! Вас ждет Богородица! Идемте, скорее, к Ней Но люди молчат, не обращают на меня внимания. Я ещё и еще зову их, но никто не откликнулся. В печали я вернулась к Богородице: «Люди словно не слышат меня, никто не пошел со мной», «Это потому, — отвечает Матерь Божия, что ты не святая. Но не печалься теперь Я пойду только к тем кто Меня позовет. А тебе Я дарю иконку, молись на нее».  С той поры я не теряла сознание, пошла на поправку. В потайном кармане пальто действительно оказалось лекарство в бутылке с соской. А в другом кармане я нашла иконку точно такую же, какая у меня была до болезни и оставалась в бараке.

Мама была счастлива и мы были счастливы. Поэтому не стали уточнять происхождение иконки и бутылки с соской.

Виктор Васильев

Альманах «Линтула».
Санкт-Петербург, 2019

Давным-давно, когда не то, что твои бабушка и дедушка не появились на свет, а еще и на целых сто лет раньше, в городе Уфе в купеческой семье родился мальчик. И был он такой больной и слабенький, что все вокруг решили: не жилец он. Позвали священника, чтобы успеть его окрестить. Потому что все знают: крещеный младенец станет ангелом, Богу служить будет.

Окрестили малыша и дали имя Мишенька – в честь архангела Михаила. Чтобы он там, на небе, приглядел за своим тезкой.

Лежит Мишенька, едва дышит, смерти ждет, а мама над ним плачет:

– Мишенька, ангел мой, не умирай…

Позвали бабушку-знахарку, пошептала она над мальчиком заговоры –не помогает.

– В печку его надо! Сказала она, – согреется – может болезнь из него и выйдет.

Затопили печку, устроили мальчика у огня. Плачет, покраснел весь. Но болезнь не вышла. Позвали тогда другую бабушку.

– Надо его на снег положить, – говорит, – болезнь и отстанет.

Бедного малыша вынесли на мороз и положили в сугроб.

А он уже и не плачет – сил нет, подумали умер.

Тогда мама мальчика схватила его на руки, унесла в дом. Положила в кроватку под образами, положила на грудь иконку с изображением святого Тихона Задонского, который вместе с Сергием Радонежским пользовался в их семье особым почитанием и уважением. Сама стала рядом на колени и принялась молиться. И вдруг приметила, что задышал ребенок, а затем и вовсе очнулся.

С этого дня Миша на поправку пошел.

Вот такое чудо случилось с Мишей Нестеровым в начале его долгой жизни. Когда он подрос, мама много ему об этом рассказывала.

 

 

 

Издательство “Белый город”
Серия “Сказки о художниках”

Чем мы можем отплатить, воздать маме за горящую свечу любви, пронесенную чрез все годы ее жизни? Эта любовь оберегала и сохраняла нас, когда мы были беззащитны и беспомощны; эта любовь подымала нас, когда мы падали, обольщаемые злыми помыслами; эта любовь обнадеживала и укрепляла нас, когда жизнь заходила в тупик и, казалось, уже не было выхода из запутанных обстоятельств. Чем воздадим матери за бессонные ночи, проведенные около нашей кроватки в борьбе с недугами и хворями, которые столь часто выпадают на долю детей?

Кто из нас по достоинству может оценить ежедневный кропотливый, продолжающийся из года в год, а вместе и столь незаметный труд матери по дому, по хозяйству? И все ради нашей пользы и нашего блага: лишь бы дети были сыты, чисты и опрятны, лишь бы их детство осталось самой счастливой порой жизни. А ведь многие матери при этом были поставлены в необходимость работать в течение почти всей недели – значит, и вставали намного раньше нас, и ложились позже, и при этом все успевали: и завтрак собрать, и постирать, и приготовить нам чистую одежду, дабы никто не назвал сына или дочку неряхой и замарашкой.

Чем же, повторю, воздадим этому бесконечно родному и близкому существу, которое мог нам даровать только Бог и которое мы именуем мамой? Как бы мне хотелось, друзья, чтобы ответ на этот вопрос был написан золотыми буквами в вашем сердце! Как бы я желал, чтобы эти буквы всегда ярко светились в вашем сознании, независимо от того, сколько вы будете идти по дороге земной жизни! Воздать маме мы не сможем достойно ничем, только благодарностью – никогда не оскудевающей, но возрастающей. Благодарностью, явленной и в словах, и делах, и в молитвах. Именно об этом говорит Господь в Своей библейской заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо тебе будет и да долголетен будешь на земле».

 

Протоиерей Артемий (Владимиров)
“Учебник жизни”, издательство “Филарет” 2006

В  Толгском монастыре я побывала впервые в 1996 году в конце зимы. Он незадолго до этого был передан русской православной церкви. В  безбожные времена здесь была колония для малолетних преступников. Во что они сумели превратить этот когда-то прекрасный мужской монастырь трудно сейчас представить.

Всё было разрушено, всё испоганено. Стены от пола до потолка  были исписаны нецензурными словами и выражениями, но в  огромных спальных помещениях было тепло, имелась горячая и холодная вода и городской туалет. Службы проходили в маленькой церкви (там, где сейчас книжная лавка). Первая служба меня поразила. Дьяконом была женщина, да к тому же с непокрытой головой. Это казалось невероятным. Но позже мы узнали, что эту женщину зовут отец Пётр. Позже мы узнали о нём много хорошего и полюбили его. Он нам рассказывал о монастыре, об истории тех людей, которые были насельниками монастыря в разные времена, о своей необычной истории. Он был родом из Сибири и решил в монастырь в тайне от своей матери. Трижды он пытался перейти Урал,  но безуспешно. И только после того, как он получил благословение матери, он смог сделать это.

Во  главе монастыря стоит игуменья  Варвара (Третьяк). Она хорошо приняла нас и  быстренько подключила нас к работе.

Следующим летом мы поехали в Толгу с детьми православного лицея. Поездка была рассчитана на целую неделю и программа была очень интересная. Были запланированы поездки в Ростов Великий, в Тутаев, экскурсии по Ярославлю, катание на пароходике по Волге.

Я приехала на два дня раньше, чтобы подготовить программу. В это время я  познакомилась  с замечательным ярославским экскурсоводом  Анатолием Сергеевичем Чистяковым. С тех пор мы с  ним дружим, он один из лучших православных экскурсоводов в нашей стране. Он тогда работал в туризме и провёл для нас незабываемые экскурсии по Ярославлю.

Наконец пришло время встречать ребят. Из вагона вывалилась шумная ватага ребят и замученная Дина Васильевна Григорьева, директор лицея. Она не спала всю ночь, так как угомонить возбужденных ребят не было никакой возможности. Мы побывали на службе, осмотрели монастырь и начали выполнять свою просветительскую программу. На третий день меня вызывает игуменья Варвара и спрашивает: «Почему ваши дети не работают?» Я стала объяснять, что у нас большая просветительская программа На эту поездку спонсор дал большую сумму денег,  которую я передала  игуменье, и считала, что достаточно того, что наши дети каждый день бывают на службе. Но матушка велела  разбудить детей в 6 утра и отправить перебирать картошку. В монастырь привезли много мелкой картошки на корм коровам, и надо  было отобрать ту, которую можно было использовать для людей. Мы работали до 9 утра, потом помылись, нас накормили прекрасным завтраком, и в 10 утра мы поехали на экскурсию в Ростов Великий. С тех пор мы вставали в 6 утра и три часа работали на послушании в монастыре.

В эти дни в Толгу приплыла баржа из Астрахани полная  арбузов. Нам   выносили целые тазы с кусками арбузов. Таких вкусных арбузов я нигде никогда  не пробовала. Запомнился последний день нашего пребывания в Толгском монастыре.  На  этот раз нам поручили красить олифой оцинкованные листы железа. Я был просто в шоке. Ведь никакой спецодежды у ребят не было. Первый же мальчик, который взялся за лист, порезал обе руки. Я сказала, что не разрешу детям заниматься такой работой. Но вопрос разрешился. Нам выдали две пары перчаток и кучу рваных простыней, из которых мы сделали фартуки. Ребятам эта работа очень понравилась, и всё закончилось благополучно.

Наступило время отъезда. Когда мы подошли к вагону, проводница, увидев столько ребят, переменилась в лице. Но дети тихо сели в поезд, и  всю ночь в вагоне  стояла тишина. Я спросила ребят, что им больше всего понравилось в поездке. Ответ был: «Работа на послушании». А мой внук, который тоже учился в то время в этом  православном лицее, сказал мне: «Знаешь, бабушка, этим железом покроют купол  храма, и там будет тот лист железа, который покрасил олифой я, как это здорово». Наутро проводница подошла ко мне и сказала: «Когда я увидела столько детей, я испугалась. Но это какие-то необыкновенные дети, за всю поездку не пришлось сделать ни одного замечания».

Прошло много лет. Мы не часто бываем в Толгском монастыре. Монастырь поднялся из руин. Теперь это очень красивый монастырь. Он находится на самом берегу Волги.   Восстановлен главный храм монастыря Свято-Введенский. Храм очень богато украшен. Прекрасный иконостас, всё в золоте. В храме находятся мощи святителя Игнатия Брянчанинова. Монастырю вернули чудотворную икону Толгской Божией матери.

Ладинская Мелетина Анатольевна

В моей памяти все время всплывает этот, вроде бы совсем незначительный, эпизод из той поры, когда возраст мой вплотную приблизился к блаженной и одновременно жутковатой границе между отрочеством и юностью

Да, наверное, это было в седьмом классе… кажется, зимой или в конце зимы. Впрочем, зимы в многострадальном и благословенном городе Тбилиси, где мы жили, немногим отличаются от весны в средней полосе России.

То ли выходной был день, то ли каникулы — не помню. Мы небольшой компанией (соседи и одноклассники) пошли в оперный театр на дневной спектакль. Сразу возвращаться домой потом не хотелось, и один из нас предложил зайти в храм, что, Слава Богу! высится и по сей день неподалеку от театра. Это древний православный грузинский храм. Думается мне, что если бы открылся у нас взор духовный, то увидели бы мы, как даже камни этого храма светятся молитвенной благодатью. Мы согласились, хотя никто из нас не был тогда религиозен, и в семьях наших, если и теплилась где-то вера, то разве что в тайной глубине сердца чьей-нибудь бабушки. Но интересно было вот так самим пойти в храм, поставить свечи — будто в каком-нибудь кино!

Не знаю, как остальные, но я в тот день направлялся в храм, по-моему, в первый раз в жизни. Родители, хоть и были крещенными, меня не крестили. Почему так произошло? Я никогда не доискивался причин. А когда, уже совсем взрослым, решил принять святое крещение, родители не возражали. Итак, мы поднялись по ступеням и вошли в храм. Полумрак. Волны непривычных, незнакомых ароматов. Огоньки свечей. Помню: что-то похожее на неясную тревогу шевельнулось во мне.

Но было и странное чувство, что я здесь не совсем посторонний, что многое мне здесь известно. Мы купили свечи, зажгли их и поставили перед большими темными образами. А потом стали осматривать храм, задирали головы, вглядываясь в купол, подходили к иконам, тихонько переговаривались. У самого притвора стояла скамья, на которой расположилось несколько человек: две женщины и дети-подростки. По виду они походили на приезжих русских. Одеты были довольно бедно, вообще весь их облик тогда вызвал во мне тягостное ощущение замкнутости и какого-то убожества. Между женщинами сидел мальчик, примерно одних с нами лет. Я и сейчас помню его поношенный, явно не по росту большой, пиджак и блеклую от множества стирок голубую рубашку. Мы остановились совсем рядом, разглядывая иконы, и тут я взял одноклассницу мою за руку, и мы так и стояли с ней, не разнимая рук. Для меня это был один из тех моментов, когда на какое-то время вдруг начинаешь видеть себя со стороны. И вот я увидел себя в новеньком костюме, держащим за руку нарядную, красивую девочку, и этого мальчугана, сидящего на скамье между двух невзрачных женщин и поднявшего на нас свои голубые-голубые глаза. Вот из-за этого-то взгляда, из-за этих глаз, которые и сейчас, когда мне уже за сорок, будто время от времени взглядывают на меня, пишу я этот рассказ.

Помню: сердце мое окатила приятная, хотя и вязкая, волна чувства превосходства, этакой причастности к другой, “красивой” и “культурной” жизни: вот, мол, я иду из театра, а сейчас мы наверняка отправимся есть мороженое, и вообще… Мне было приятно, что он смотрит из глубины своей (как мне представлялось) забитости и завидует. Эта предполагаемая зависть особенно радовала, особенно поднимала меня в собственных глазах. И это было, может быть, одно из первых пробуждений, явственных и жестоких, того высокомерия, гордыни, честолюбия, которые потом делают человека своим рабом — послушным и воистину убогим и забитым… Именно убогим и забитым, потому что честолюбие и самолюбование ревнивы и ненасытны, и, преданно служа им, мы теряем всякое представление о том, для чего собственно появились на свет!

Я вижу и сейчас тот взгляд чистых голубых-голубых глаз и — удивительно! — нет в них никакой зависти. Это был спокойный и ясный взгляд, не затемненный бельмами судорожного любопытства и жадности. В сущности это был взгляд свободного человека. Не думаю, конечно, что мальчуган размышлял тогда о проблемах свободы и зависимости… Он смотрел на меня оттуда — из тихой, спокойной и чистой своей свободы. Это нам приходилось лезть вон из кожи, чтобы хоть самим себе казаться взрослее, значительнее и умнее. А он ведь даже не попытался приосаниться перед нами. Я никогда не понимал, почему так часто приходит на память его взгляд. И только теперь дошло до меня, что совесть всю жизнь требовала и ждала, чтобы я понял, наконец, что происходило, что встретилось в те считанные секунды, когда встретились наши взгляды. Чтобы я увидел, наконец, свет тишины, льющийся из его глаз, свет христианский…

Где бы.ты ни был сейчас, братик мой, прости меня.

Олег Казаков

Когда- то, много лет назад, я искренне верила, что подарки под нашу елку кладет лично Дед Мороз. Он влетает в открытую форточку, и, оставив подарок, таким же образом убывает обратно. В новогодний вечер родители собирали младшую сестренку, меня, под присмотром папы я открывала форточку, и мы выходили во двор. Снег блестел, усыпанный разноцветным конфетти, навстречу шли веселые люди, поздравляли нас: “С Наступающим! С Новым Годом!”, а мы поздравляли их… Немного погуляв, мы возвращались и зажигали свет, а под елкой уже лежали два пакетика – побольше и поменьше. Я ” первая” замечала их, и неслась схватить тот, что побольше, даже не скинув шубку.

– Ой, доченька, что это?! – весьма натурально удивлялась мама.

–  Не знаю, сейчас посмотрю! – нетерпеливо разорвав обертку, я с восторгом обнаруживала внутри какую-нибудь мягкую игрушку. Моей двухлетней сестренке “Дед Мороз” вкладывал в пакетик целлулоидных пупсов – это были ее любимые куколки .

Читать далее “Новогоднее чудо” →

В школе я больше любил литературу: с выражением читал стихи наизусть, пересказывал прочитанное, позже — в старших классах, успешно писал изложения и сочинения.

А вот математика давалась сложно. Математическая логика казалась мне совсем непоследовательной. Ну вот, к примеру, действие «вычитание», особенно когда говорили так:

— Сколько будет — от шести отнять два?

«Зачем же отнимать? – Думал я. – Отнимать ведь — нехорошо. Мама учила меня делиться со всеми…».

Да, делиться — это лучше, приятнее. Или вот, допустим, учитель говорит:

— К пяти прибавить три.

«Зачем же прибавлять? – Опять думаю я. – Ведь там и так уже есть пять, разве мало? Нужно три не прибавлять, поделить с кем-нибудь…».

А когда мы в школе начали решать задачи — тут и вовсе на меня грусть нашла. Ну сами посудите, как такое решать:

«У Коли было шесть яблок. Он дал по одному яблоку Диме, Тане и Вите. Сколько яблок у него осталось?».

«Какой ужас!» – думал я, прочитав условия задачи.

Что, собственно, хотят узнать? Сколько у Коли осталось яблок?  А разве это красиво лезть в чужой карман и считать там всё, что вздумается? И это после того, как он сам, по своему желанию раздал яблоки! Гораздо важнее, что теперь яблоки есть у Димы, Вити и у Тани. Коля сделал доброе дело, поделился, не жадничал — вот что важно! Да и ребята довольны, даже на картинке в учебнике они улыбаются. Глядя на них, и я улыбаться начинаю, и рисую на черновике пляшущих человечков с яблоками в руках.

«У Коли же остались яблоки, – продолжаю я рассуждать. – Вот если бы у Коли совсем ничего не осталось — тогда другое дело!»

Впрочем, постой! Если бы он отдал последнее, тогда ещё лучше! Самому-то, наверное, яблочка хочется, а он товарищу — в первую очередь. Ведь это, можно сказать, подвиг! Вот , что это. «Ты, Коля — герой», – мысленно говорю я воображаемому Коле и одобрительно похлопываю его по плечу.

Тут в комнату заглядывает мама.

— Ты решил задачу? – осторожно спрашивает она, и я чувствую появившийся вместе с ней, вкусный запах пирожков.

Я делаю сосредоточенный вид.

— Нет ещё…

— Как решишь — ступай ужинать, – говорит мама и прикрывает дверь.

«Решишь…», – сокрушаюсь я.

Как же — решишь тут.., когда так пирожками пахнет! Хорошо вот этим…, они хоть яблок наелись, радостные скачут, а я тут сиди за них отдувайся! Вон Коля — раздал яблоки и доволен, гора с плеч, ходит довольный, посвистывает.

Тоже, гусь ещё тот — шёл, поди с яблоками, ничего не подозревал, считал ворон, а тут эти трое… Ну и пришлось делиться. И поделом! Набрал яблок — так нечего таскаться с ними на людях, тогда и делиться не пришлось бы!

А интересно — где это он так яблок набрал, что раздаёт налево и направо? Небось не в магазине купил. Если бы купил — не раздавал бы так. Угостил кто-нибудь. Конечно угостили! Не своё — не жалко. Или в саду чужом спёр. Знамо дело — стырил, за свои кровные денежки так не по раздаёшь…

Пришёл с работы папа .

— Ну как? – спрашивает он

— Задачу решаю…

Он заглядывает в учебник

— У Коли было.., – бегло читает папа, – раздал по яблоку…, осталось… Ну и чего тут решать? Какое действие надо выполнить? Было-отдал-осталось, – подсказывает он. Я молча напряженно соплю носом. – Отнять нужно! – не выдерживает папа.

Я прихожу в отчаяние! Отнять, опять отнять! Да сколько же это можно! И что за наука такая — только и делают, что отнимают у кого-то!

— Ладно, – примирительно говорит папа. – Пойдём пить чай с пирожками, а потом и задачу решишь.

После пирожков и чая с вареньем я сажусь за стол в приятном расположении духа. Смотрю на улыбающегося Колю, на улыбающихся Диму, Таню и Витю.

— Ладно, старик, – говорю я снисходительно Коле, – прошляпил ты яблоки — так и не обижайся. В следующий раз думать будешь. Только и спасает тебя, что с друзьями поделился. А то ведь такие есть, что ни себе — ни людям…

Я быстро рисую шесть яблок, а затем, перечёркивая по одному, три «раздаю» ребятам. Задача решена. Я записываю решение в тетрадь и долго любуюсь проделанной работой — не пустяк какой, столько людей яблоками накормить!

«Странно, – думаю я, – и почему это в математике есть только «отнять» и нет, к примеру, «отдать» или «вернуть»? Есть, конечно, «прибавить», но ведь прибавляют к тому, что уже имеется».

Анатолий Козлов