«Кладбищенский убогий сад
И зеленеющие кочки,
Над памятниками дрожат,
Потрескивают огонечки.
Над зарослями из дерев,
Проплакавши колоколами,
Храм яснится, оцепенев
В ночь вырезанными крестами»
А. Белый.
Посетитель Никольского кладбища Александро-Невской лавры, испытавший при виде мерцающих лампад у могильных крестов сложные и чаще всего глубоко личные чувства, очень удивился бы, если бы кто-то стал рассказывать ему о героизме, христианском мужестве, стойкости и духовном воительстве лежащих под этими крестами.
Монахи лавры в конце 19-го, в начале 20-го века, совмещавшие множество разных служений, редко у светской публики вызывали чувства, которые они действительно заслужили. Заслужили своей молитвенной, прикровенной от главной торговой магистрали Петербурга, Невского проспекта, стойкостью в окружении бушующего мира, своим попечением о страждущих, обремененных, нагих и больных (сестричества, общины, богадельни и приюты), хранением святынь, строительством новых храмов и монастырей. С первых дней революции, когда постепенно социальная, нравственная составляющая православной церкви государством подавлялась и запрещалась, и все яснее становился всем глубокий духовный, монастырский, веками накопленный молитвенный дух, который было не под силу богоборческой власти запретить, опорочить.
Воистину, большое видится на расстоянии. Счастливы оказались профессора Духовных академий, высокообразованные богословы, которых Господь удостоил быть погребенными на братском участке, среди смиренных монахов, которых при жизни они не очень-то жаловали. («В здешней лавре вся власть из мужиков и «монастырского образования» – из письма профессора академии Н. Глубоковского, крестьянского сына). Менее счастливы те, кто погребен напротив своей родной Духовной академии: экстраординарный профессор, настоятель Спаса-на- крови протоиерей Петр Лепорский, профессор Василий Иванович Жмакин.
Простые и немудреные верующие по благодати почитали и почитают Александро-Невскую лавру и могилки ее иноков, архимандритов, наместников. Заодно обихаживают и соседние, профессорские и мирские. А горестно раскачивающийся на ветру сломанный крест на могиле Петра Лепорского и его жены Надежды Александровны, как и заросший бурьяном могильный камень протоиерея В.И. Жмакина, к сожалению, далековато от могил этих «мужиков». В 2009 году, несмотря на усилия верующих, окончательно пропала могила протоиерея, блестящего проповедника, настоятеля Сергиевского собора Д.Я. Никитина. Под пантеоном Собчака – могила протоиерея Иосифа Васильева, строителя храма св. вел.кн. Александра Невского в Париже.
Вспоминается мне фигура с трудом передвигавшейся на непослушных ногах вдоль стены Никольского кладбища грузной пожилой женщины, отиравшей постоянно пот и тяжело дышавшей. Добравшись до первых на братском участке могил иеросхимонаха Климента и иеромонахов Паисия и Митрофана, она с радостью обратилась ко мне, случайному человеку: «Хорошо, что я тебя встретила! Эти могилки — особо почитаемые были и до революции, и после войны. Была у нас традиция – после каждой Литургии в храме Святого Духа все щли сюда, ворота были открыты, и поминали здесь усопших, брали у этих трех монахов благословение. Теперь уж этого никто не помнит, мы только двое с подругой остались. Да, наверно, я последний раз им поклонюсь да благословлюсь. А ты другим рассказывай, и ухаживай за ними». Поставив в землю расплавившуюся в руке свечу, положив смятый цветок календулы, она в простоте сердечной начала свою беседу со старцами, нам невидимым, а я отошла в сторону, чтобы не мешать разговору старинных знакомцев. Для каждого из них у нее был свой тон, свои темы, свое откровенное покаяние.
Моя родная бабушка Мария Яковлевна, крестьянская дочь, воспитывавшаяся в Петербурге и жившая здесь вплоть до революции, в конце своей жизни, живя загородом, всегда просила отвезти ее, почти девяностолетнюю, в Троицкий собор. Сколько мы ни уговаривали ее, что ближе есть православные церкви – в Тосно, Любани, она, обычно кроткая и боявшаяся кого-либо затруднить, не уступала: «Нет уж, вы везите меня в настоящую церкву, в лавру!». Чего стоило не просто доехать, а преодолеть в большие праздники все милицейские и штатские кордоны и цепи, начинавшиеся еще на площади -одному Господу Богу известно. Внутри довольно мрачного Троицкого собора было так душно и тесно, что почти невозможно было поднять руку для крестного знамения. Немощные телом приходили заранее и со своими стульчиками занимали места на ночную службу чуть ни не с обеда. Более крепкие терпеливо стояли, дожидаясь начала службы, боясь покинуть занятые места, не помышляя ни о еде, ни о питье, ни о чем ином. Рассматривая с любопытством окружающих, я вспоминала: а ведь и вокруг собора, и на площади – тоже стоят, тоже рады, что хоть не в церковь, а пробрались внутрь оцепления, и Крестный Ход увидят. Стоявшие на улице, продуваемые ветром и окропляемые дождем и снегом, не теряли время даром, и с началом службы подпевали тем, кто приник к дверям и с энтузиазмом вторил церковному хору, прекрасно зная всю службу. Моя бабушка умела растопить сердца «оцепленцев». Все они были у нее «сыночки, внучики, деточки». Иногда она шепотом соблазняла: «Я помолюсь за тебя, сынок, пропусти ты меня Христа ради! Я ведь стахановка была, передовица, а теперь – пора собираться домой. Как же к Богу-то идтить без покаяния и причастия! Меня и не примут! Грехов-то, грехов-то напроворотили!». Иногда она меняла тактику и начинала в ухо милиционеру грозно распевать молитвы: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его». Врази расточались, пропуская надоедливую, сверлившую в ухо старуху. Меня не пропускали, и приходилось толкаться и прорываться за крохотной, усохшей в вынужденных и добровольных постах бабушкой, получая увесистые пинки «для сугреву».
И такие простые, немудреные и подчас малограмотные, совершенно не знакомые ни с архивами, ни с историческими монографиями люди знали через Господа, что есть Святыня, что есть Благодать и где ее можно стяжать. Посещались и посещаются монашеские могилки, с памятниками и пространными надписями и безымянные кресты, с теплящимися огоньками лампад, возженных усердием верующих.
Ганф Татьяна Иннокентьевна