Он хотел жить! Он страшно хотел жить. И потому согласился ослепнуть. Врач тюремной больницы объявил ему смертельный диагноз и недолгую жизнь, если… Если не подрезать зрительные нервы. И он согласился. Неведомо, что это ему стоило на 44 году очередного приговора за «ерунду»: стащил сумку у старушки с тремя рублями и батоном на кладбище, а она, недолго думая, кинулась в милицию, и его тут же поймали. Уж в который раз.

Но именно ослепшим он стал ходить в тюремный храм, и православная братия считала за послушание провожать его, огибая плац, из дальнего инвалидного отряда, куда его перевели после операции. Вот так он и ходил в церковь, исповедовался и причащался Святых тайн, а по праздникам только и отличался от всех на общих фотографиях: как-то по-особенному закатывал глаза.

А тут уж и срок подошел. И мне как старосте тюремного прихода очень хотелось помочь ему, такому беспомощному, с поисками жилья.

Ни в одно государственное учреждение его не брали, потому что из «бывших». И удалось мне растопить сердце настоятеля подворья Оптиной Пустыни. Помогло, что он у нас служил на Престольном празднике. Вот и поселился наш инвалид, в цокольном этаже подворья, где в ту пору размещалась гостиница для самых убогих и неустроенных.

Слава Богу, за ним стал приглядывать один из братьев и помогать по мере надобности. Да он особо и не был обузой, правда, до трапезной и на ежедневную молитву в храме просил довести. Жил да жил. И вдруг заболел. Простудился. Серьезно. Монастырь вызвал «скорую», и его, больного, приняла Покровская больница. Там ему становилось все хуже и хуже, и я поняла, что пора звать батюшку.

В беспамятстве и с высокой температурой перед причастием крепко сжал губы, и не принял Тела и Крови Христовой. Я ужаснулась. Батюшка просил, но настаивать не стал.
И через час Слава умер. И ведь прожил он с этим именем всю свою жизнь. Даже в паспорте значилось: Абрамов Слава Николаевич. А все потому, что его отец по-пьяни не мог выговорить полного имени – Вячеслав, с которым его и причащали. И вот он умер, а мне его хоронить. Выхлопотала место на Смоленском кладбище и в ритуальной газели повезла Славочку на свободное место 35-го участка.

Отпевали усопшего в храме Оптиной. Многие плакали, жалея его, слепенького. Лежал красивый, неузнаваемый, но только я и знала, что это был именно он, Слава Николаевич, татуированный с головы до ног. Сказались 44 года тюремного срока, начиная с «малолетки».

Первые три года я ухаживала за могилкой, дважды устанавливала крест, один украли сразу, а второй треснул в основании. Через пару лет у меня стерлось из памяти место его могилки. Но совесть мне не давала покоя и, к счастью, остался снимок его могилы, тот самый, где сломан крест. Я понимала, теперь она самая заброшенная, поскольку много лет ее никто не посещал. Прежде всего, я пошла на Смоленское к Ксении и написала короткую записку: «Найди его, Ксенюшка!». А в часовенке благословилась у батюшки. Чего только я ни делала, разыскивая самую заброшенную могилку. Рубила какие-то немыслимые заросли – стебли толщиной с топорище, но всё тщетно.
Совсем потеряв надежду, я попятилась к дороге, где встретила двух мужичков. Я к ним. Показываю фотографию. «Где тут такие березы?!», а они мне – «Так вот же они». Я – к березам. И нахожу эту самую заброшенную могилку. Крапива выше моего роста, лопухи и шишки чертополоха. Опять борьба, опять гну всю эту предательскую поросль, и уже вся, как раскаленный утюг с паром. Утюжу саперной лопаткой корни лебеды и сныти. И вдруг… натыкаюсь на красную с белыми буквами табличку, врезавшуюся в землю. Откапываю и читаю: Абрамов Слава Николаевич (1934-1999).

Ай, да Ксенюшка! Нашла! А дальше – больше, надо обустроить могилку, вместо которой сейчас просто корявый кусок земли. Опять молюсь Ксении и прошу помочь. Тут же взглядом натыкаюсь на полиэтилен в сотне метров от меня и нахожу четыре, как я понимаю, бесхозные доски. Их-то мне и не хватало, чтобы придать этому куску земли вид могилки. Как только я начала перетаскивать первые две тяжеленые доски, впрягшись в них, как лошадь, чувствую, кто-то у меня их вырывает. Первая мысль: «Ну все, конец, хозяин досок». Оборачиваюсь, а там паренек, и поодаль от него девушка. А он, оказывается, силится мне помочь. «Далеко ли еще тащить?» «Да вот же моя могилка. Только, родненький, еще надо притащить две доски. Да и сколотить их наподобие каркаса». Он-то все так и сделал. Доски сбил моей саперной лопаткой, да еще и камнем подпер для надежности, и все это легло на полиэтилен. Такой славный! Кованый крест, который я с собой притащила, с трудом вонзил в пронизанную корнями землю. Так много сделал и только попросил помолиться за свою спутницу, которой должны были делать завтра операцию. Я перекрестилась, а потом прямиком отправила их к Ксении и, провожая взглядом, благодарила-благодарила…

Я не заметила, как стемнело, но чувствовала, что мне завтра предстоит огромная работа. Как мне обойтись малой кровью и засыпать каркас песком или землей? С утра пораньше я иду к Ксении и снова прошу помочь. И помощь не заставила себя долго ждать. На подходе к моему участку я увидела высыпанную к стволу березы кучу песка. Я обрадовалась и испугалась, потому что думала, что не смогу им воспользоваться – вдруг он чужой? И тут же вижу двух мальчишек лет восемнадцати, стригущих траву газонокосилками между могилами кремированных. Я робко спрашиваю: «Могу ли я взять здесь песочку?». А они говорят: «Конечно, берите». И я, в заранее приготовленную тележку, стала насыпать это самый сырой песок. А с места мне тележку и не сдвинуть. Из последних сил перетащила и высыпала в каркас первую порцию. А таких тележек, как я поняла, нужно видимо-невидимо.

Я снова вернулась к песку. Мальчики уже закончили работу и убирали инструменты. И тут я рискнула обратиться к ним с просьбой: «Не натаскаете ли вы мне песочку, ребятушки?». Как я была рада, когда они согласились. Сколько сил было ими потрачено, чтобы перевести эту груду песка. До сих пор им благодарна и молюсь за них. Я знаю их имена, и одному из них должно было исполниться завтра восемнадцать лет.

И получилась свежая могила Славы Николаевича Абрамова, чья душа вторую неделю поет со мной в унисон, и распеваем мы вместе Акафист Ксении Петербургской Блаженной. А я до сих пор считаю, что нет больше благодати, чем порадовать усопшего, по крайней мере – для меня.

Валентина Осипова