ВЫБОР

(1929-1930)

 

1929, Cannes

 

Это всего только логическая схема. Вероятность, предположение, что оно так. Исключать возможность, что оно так, обойти эту мысль, или взять ее поверхностно, не до дна и конца – невозможно. Я, по крайней мере, не могу. Да и никто, если понять ее действительно изнутри.

Для других она только «общее место», вещь, о которой говорят и пишут уже две тысячи лет (с определенностью, а менее определенно она жила в человечестве всегда). Неисчислимое количество слов о ней сказано, главным образом – теми, кто не только понял ее изнутри, но, поняв, и решил, что она не вероятность истины, а сама истина. И решил это для себя жизненно, реально.

Если это истина, то она для всех. Так и думают, и надеются, и верят решившие для себя. Оттого они (их миллионы) и не устают веками говорить о ней, рассказывать, пояснять, звать к ней, жизнью и примером доказывать. Оттого и неисчислимое количество слов о ней сказано, и еще будет сказано, хотя она так проста, что может быть формулирована в трех строках.

И еще: если это истина, то она и для всех времен, навсегда, т. е. пока есть мир и в нем страдание.

Я возьму всё как можно проще, как можно уже (притом как можно ОБЪЕКТИВНЕЕ), схема – пунктиром. Перед ней ставлю знак вопроса, или «быть может». Почему я не говорю «это так», но лишь «а если так… ?» – потом. Надо начать сначала, с исходных точек. И никакой волей не мешать логическому течению мысли.

Конечно, сами исходные точки могут быть неверными. Что ж, поставим и перед ними «если» и «по всей вероятности… »

Представим себе, что сумма страдания (беру en blос[1] все, что может быть названо Страданьем) при самом начале жизни мира выражается числом Х. История (тоже беру en blос) это растянутая по времени борьба со страданьем. (Приписка на полях: Не думаю, чтобы страдание изменилось «в качестве». Т. е., если люди изменятся к худшему, то будут страдать по пустякам, но так же остро. А если к лучшему, то еще острее, хотя м. б. поводов будет меньше. Всё дело в «почти», а «почти» есть смерть.) Во всех формах, со всеми формами, – борьба непрестанная, неусыпная. Ну, а что если б и теперь, после веков и веков этой борьбы, проверить в какой-нибудь момент снова общую сумму страданья в мире? По всем вероятностям, она оказалась бы выраженной тем же Х-ом, определенным числом ни больше и НИ МЕНЬШЕ. Это не всё. Насколько нам доступно – мы можем вообразить, в очень далекой проекции, и продолжение борьбы, не остановимся даже перед фантазией. Вот, люди устроили себе идеальные формы жизни, или почти идеальные (мир без «почти» невообразим, так как его первая база – относительность). Но побеждены опасности, побеждены болезни и почти побеждена смерть. Осталась где-то какая-то одна миллиардная ее возможность, только. Что же? Логика говорит нам, что, вероятно, если проверить в этом бесконечно-улучшенном мире сумму страданья новых людей в новых условиях – это будет в любой момент опять всё тот же Х. Время (история, борьба) лишь перемещают его, видоизменяют, но не изменяют. Будущие, иные, чем мы, люди, в своем образе и в своих условиях, будут страдать столько же, так же, как мы, теперешние, в наших, и в нашем состоянии. И так же, по силе, как страдали наши далекие праотцы – в условиях своей жизни. Столько же. Ни больше – ни меньше. Страдание – неподвижная, не разбиваемая чаша, в которой кипит мир. (Можно, как нередко делают, заменить «страдание» словом «зло»; но это будет и шире, и уже, а, главное, сразу предполагает известную оценку предмета, – отрицательную. Останемся при достаточном для нас понятии «страданья».

<Примечание>: Часто, у святых: «J’aime la souffranee[2]» Но нигде (и не представимо) – «J’aime le mal[3]». (Приписка на полях: Это правда.)
Если всё так, и прямая борьба со страданием не приносит спасения от него, не следует ли подумать, что дело не в самом страдании, а в нашем отношении к нему? Может быть, здесь-то и лежит центр тяжести, как всякий центр – единственный. И единственное спасение.

Мир сросся со страданием, страдание с миром. Они нерасцепимы. Но – два ли мира, или один? Если судить без человека, то, конечно, один. А если принять, как видимую, подлинную несомненность, существование человека, то, конечно, два. (Приписка на полях: Два мира – это две реальности, одна в одной, поэтому сказать, что вторая – «без человека» – нельзя. Она так же «с человеком», вернее – она в человеке и человек в ней. Их связь – Х [не в пространстве во всяком случае]). Потому что совершенно так же несомненно и реально, как существование человека – существование в нем, в человеке, понятия (или чего-то вроде, но незыблемого) и о втором мире, о другой плоскости, где находится столь же действительная, другая реальность. Неважно, всякий ли человек знает о том, что в нем это находится (имеет бытие). Важно, что оно бытие имеет. Но мы должны признать, ибо о немеющем бытия (полный nihil, абсолютный нуль) мы бы даже не могли, находясь в бытии, сказать, что оно не имеет бытия; совсем ничего не могли бы ни сказать, ни подумать: его не было бы нигде.

Присутствие в человеке чего-то от второго мира, второй реальности (со знанием, понятием, ощущением, или без них – все равно) не только заставляет нас признать бытие этого мира, но еще и какую-то связанность двух миров между собою, какое-то их взаимоотношение. Вторая реальность существует, через существующего человека, и в первой. На этой таинственной связи их бытия я не буду останавливаться. Мне только, для ясности последующего, надо утвердить бытие второго мира, а также соприкосновение двух бытий – второго и первого. Из этого следует, что я, в дальнейшем, не буду стоять на почве отрицания того, что ограниченного мышления люди называют «мистикой». Или «воображением» … как будто можно «воображать. что-либо, для чего нет ни воображения, ни вообще – ничего. При том еще не было никогда, и не будет.

«Мистика» – это слово можно принять, как пытающееся – не определить, но всё же установить несомненную разницу между двумя мирами, двумя плоскостями, двумя бытиями. При одинаково-реальном их существовании в человеке, человек всегда ощущает различие между обоими, разность, несмотря на их единство (в нем); и вот, отсюда-то, из всего этого вкупе, т. е. из разности двух миров, из реального бытия обоих и сосуществования, в непонятном единстве, в человеке – и происходит человеческая трагедия, «действо мира». (Приписка на полях: Трагедия – и еще одно указание на тройственную структуру всего мирового построения. Один человек и два мира – неслиянны и нераздельны.) И мое дальнейшее «… а если не так… ?»

Замечательно, что всё это – испокон веков. С тех пор, как люди себя помнят. Было, конечно, и раньше памяти. Формы, в каких оно выражалось (и выражается), бесчисленны и безразличны, – раз одно и то же. Я возьму наивысшую точку: Христа, христианство, христианское спасение.

Возвратимся к началу. К неподвижной сумме страданья мира – Христу. К истории, – растянутой по времени борьбе со страданьем. А что, если всякая борьба напрасна, всякий путь к поражению и гибели, и только один, один-единственный, – к победе и спасению? Что, если его-то и пришел нам дать (не указать, прямо дать) Христос? Что, если о нем-то, вот об этом, говорил Он: «Я есмь путь, истина … Верующий в Меня не погибнет… ? ».

Так про Себя Он мог говорить (предположив, что именно этот путь, только этот, и пришел дать людям), ибо, хоть и был он (путь) до Христа, есть и без Христа, но Христос как бы срывает завесу с него; не указывает на него, а заливает таким сияньем от всего своего существа, что уже никто, имеющий глаза, не мог его не увидеть.

(Может быть, конечно, и так, что сила сияния слишком ослепительна для глаз человеческих … Но я это оставляю. Я хочу предположить сейчас, что Христос пришел дать именно тот путь спасения, который через Него люди увидели, который действительно есть путь спасения, и к которому люди с начала мира слепо тянулись.)

Чтобы понять, – до дна, изнутри, – этот путь, надо обратиться к тем, которые его «увидели», – к христианским святым, к близко следующим за Христом. Увидели они, через Христа, именно этот путь, и приняли как истину. И самого Христа приняли как этот «Путь и истину». Но что же это за путь?

Человеческая борьба со страданьем (незрячая и напрасная) была, главным образом (и в известном смысле), «отрицательной»; центр тяжести и прямая, наиболее ясная, цель ее – уничтожение, устранение врага. Христианство совершенно преображает эту борьбу. (Приписка на полях: Нет, не «К Христу лицом. а ко всякому вообще страданию в мире. Изменение направления поисков, изменение отношения к страданью, перемена пути, на который укажет Христос.) Оно вносит в нее элемент положительный. И такой силы, что самого врага своего превращает если не в союзника, то в средство, в оружие для победы над ним же.

Первый шаг – конечно, измененное отношение к страданью. Человек уже не стремится уничтожить или устранить страданье, не бежит от него, но оборачивается к нему лицом. Он, прежде всего, уже решил: в этом, первом, мире, пространственно-временном, нет места (и не будет, как не было), где бы от страданья можно было укрыться, и нельзя найти (тоже нет), для борьбы с ним, никакого оружия, ни малейшего щита. Всё, что мы искали, ищем и находим, в смысле ли убежища, или оружия, оказывается негодным и недейственным. Надо, значит, отказаться от напрасных поисков в первом мире; нет ли оружия для победы над страданьем – во втором? Не там ли надо искать его?

Находясь в этом. бытии, мы не можем иметь никаких представлений, никаких образов ВНЕ ПРОСТРАНСТВАи ВРЕМЕНИ (Приписка на полях: Это очень важно); таинственное соприкосновение, или единение, или связь и сосуществование двух различных миров нам все равно непонятно. Воспринимаем мы это лишь в отдаленном примере, хотя бы в таком: чаша, в которой кипит мир (Приписка на полях: Страдание в кипящей чаше. Поиски спасения от него там же – еще не говорит нам о падших силах. Это лишь просто-человеческое); и чаша эта – страдание. Чтобы искать победы над ним, – оружия для победы, – и притом искать не там, где его нет (в кипящем мире), уж для одного этого надо повернуться лицом к страданью, – к стенкам чаши. А повернувшись – двинуться к нему; а подойдя – прикоснуться к нему; а прикоснувшись – проникнуть в него, в самую глубь или толщу, чтобы пройти, сквозь и через, туда, где находится победное оружие.

Для всего этого человеку не нужно никакого времени, это лишь в представлении нашем (и в словах, в рассказе) происходит как бы во времени и пространстве; в воображаемом примере. А так как на деле нет ни чаши, ни стенок ее, отделяющих пространственно один мир от другого, первую реальность от второй, – но обе они непостижимым образом одна в одной, – то и путь свой новый (к страданью и сквозь) человек уже совершил тогда, когда в жизненной реальности он его только, может быть, начинает.

Дело не во времени. Дело В ВЫБОРЕ средства (или, иначе, пути). Во сколько времени, кем, какими людьми путь проходится и даже сам выбор делается, – это сейчас посторонний вопрос. Это относится к чистой реализации и, как всякая реализация, – многообразно. Утвердить надо главное: в человеческом понимании, среди бесчисленных напрасных путей к победе страданья, уже находится и этот путь; человеческому пониманию предлагается и – теми, кем он выбирается, он заверен опытно, как единый верный и действительный, как единый вечный и истинный.

Опять суживая, сведем это к христианству. И будем кратки.

«Говорят, что от благ мира нужно отказываться, потому что они кратки, временны и преходящи, – пишет св. Тереза. – Но если бы даже я представила себе их вечными, и тогда я не променяла бы их на то несказанное счастье, которое посылает мне Господь. Он восхищает душу мою в края блаженства, о них нет земных слов, но меня поймут те, кто сам испытал это блаженство».

Исполняя  «Послушание», св. Тереза всё-таки пытается рассказать нам о «Свете». который ей посылается, свете, перед которым свет солнца кажется темным и даже «Неестественным». И она действительно видит этот свет, сомневаться нельзя.

Нет никого, говорит Христос, кто бы оставил или дом, или жену, или детей ради Меня и Евангелия (благой вести) – и не получил бы больше (взамен) и в сем веке и в будущем.

А юноше, которого «ОН полюбил», сказал: «0ставь всё и следуй за Мной». Но юноша «отошел опечаленный»; перед ним был выбор, но минута сделать его еще не наступила; чего-то было еще недостаточно: веры, или, может быть, любви к Учителю. И владел еще страх. Оттого полюбивший его Учитель – вздохнул.

«Я заметила, – пишет еще св. Тереза, – что – каждый раз, когда я прохожу большое страдание, в душе моей безмерно усиливается любовь к моему Спасителю. Страдание усиливает счастие любви. Оттого я и люблю страдания».

Любовь, конечно, великий и первый источник счастия. Ничто не может сравниться со счастием любви самой высокой: она непобедима, она уже победила страдание. Не она ли, по слову любимого ученика Христа, «изгоняет страх», который есть «мучение?» «в мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я (Путь, Истина и Жизнь) победил мир».

Почему несчастны почитающие себя счастливыми, богатыми, думающие о том, куда сложить собранный хлеб, собирающиеся «есть, пить и веселиться»? Да потому, что не понимают, как неудачно поместили они свое «сокровище» (Приписка на полях: Потеря), свою привязанность, и как, потеряв сокровище (непременно), погрузятся они в страданья, уже беспросветные. «собирайте себе сокровища нетленные, которые червь не поедает… И где сокровище ваше – там и сердце ваше будет. Нетленная любовь. Неуязвимое счастие любви. Свет немеркнущий, перед которым свет солнца – «не естественный», темный.

Но счастие только тем, кто «не сберегает душу (жизнь) свою». А сберегающий ее, – бегущий от страданья, в страхе хватаясь за ненадежные щиты мира сего, – все равно, не убережет ничего, все потеряет и сам погибнет бессмысленно, беспросветно, как те 16 человек, на которых упала башня.

Но все плачущие, алчущие и жаждущие, все сейчас терпящие страданья, – блаженны; .могут стать блаженными, утешенными, насыщенными; именно потому, что они уже

приблизились к страданью, уже находятся в нем, – они ближе к «спасению», т. е. они скорее могут увидеть путь спасения от страданий, победы над ним, верной и окончательной.

Самая загадочная из притч – приобретайте себе друзей … «и т. д. хотя бы путем «неправедным» – разгадывается именно под данным углом зрения. Она, при некоторой внешней сложности, прямее других, однако, подходит к «выбору». Выбор приходится делать (как управителю пришлось), и недаром Господин похвалил его: чем ни чем, а сделал он выбор мудрый. А так как это лишь подобие (притча), управитель, «сын века сего», действуя в соответствующих обстоятельствах, поступил в них мудро, то и «сыны света», в своей линии, не окажутся ли менее мудрыми, чем догадливый управитель, если не будут поступать, подобно ему?

Уже совсем проста притча о купце, продавшем все свое имение, чтобы купить одну драгоценную жемчужину.

Можно бы без конца продолжать, выписывая евангельские слова: они становятся стройно-ясны под этим лучом. Они все лишь об одном; как будто, только об одном. Царство Божие. да ведь оно тут же, близко, оно в вас же самих (Приписка на полях: Тут я взяла слишком узко (ибо я здесь говорю узко об одном только христианстве). Но это о вас

же самих» имеет и это, и второе значение, т. е. здесь и о «второй реальности», которая тут же). Но надо обернуться, измениться (покаяться) – и увидите его, а увидев – захотите сами отдать за него всё, что имели, а захотев – получите его: «неприметно» почувствуете, что оно – ваше.

Выбор – не торг. И меньше всего в Христе и в христианстве есть какое-либо подобие торга. В христианстве дана человеку высочайшая свобода – каждому учение Христа дает ее, свободу, в той полноте (и так), в какой данный человек ее может вместить. Нет в «учении» ни посулов, ни даже зазывов: Христос не зовет на свой «nуть» – Он его открывает. Открытый – он не может, он должен пленять. Основное начало христианства и есть свободное nлeнeниe, иначе – любовь.

Всё, что здесь говорилось раньше о человеческой постоянной (и бесплодной) борьбе со страданьем, и о том пути, где страданье действительно побеждается, скрытом (почти) до Христа и Христом с такой божественной силой и осияньем открытом, о постоянном выборе этого пути, – все остается, хотя миллионы ближайших последователей Христа ни о каких «выборах», конечно, и не думали, ни о чем не рассуждали: шли кратчайшим и вернейшим путем свободного пленения, захваченные счастьем любви. Любви ко Христу? Да, но Он же есть «Путь, Истина и Жизнь», Путь, который «победил мир».

Победа над миром страданья, над страданьем, действительно совершилась во Христе. Побеждающее оружие найдено и всякий может, если захочет (полюбить – поверить) взять его в руки и, «обратившись» (лицом к страданью) – спастись. Оружие найдено не в этом мире, не здесь: здесь его нет. Оно принесено из второго мира. Однако, сейчас же вспомним (Приписка на полях: Это надо всегда помнить), что говорим мы «здесь», «там», «первый» мир, «второй», – только потому, что говорить и мыслить можем лишь в представлениях пространства и времени; если же соединение обоих миров лежит вне этих категорий, то все «здесь» и «там», «теперь» и «потом» – отпадают; и понятным делается, что миллионы последователей Христа, наиболее близких, как св. Тереза, Серафим Саровский, Jean de la Croix и др., все разные и все схожие, воистину находились уже «там», будучи еще «здесь». Они уже вкусили райское вечное блаженство.

(Что мы знаем о вечности? Ничего. Что-то в нас есть, что мы носим в себе, никакому «знанию» не подклонное … может быть, оно и есть «вечность»? Вот, например:

Воскресение Спасителя – победа над страданьем, которому он пошел навстречу, над смертью, – а что, если это мы опять, по невозможности понимать что-либо иначе, – поместили его во времени? Что, если воскресение – истина, но прикоснуться к ней, воспринять ее, мы-то можем – только в подобии? Мы правы, создавая подобия, чтобы хоть как-нибудь приблизиться к Действительности, на которую взглянуть прямо мы не можем, так светла она для наших глаз.

Замыкается круг, полнота победы над страданьем и смертью, – это и есть вечное воскресенье. Не «момент» (время кончилось), а вечность.

Не так ли воскрес Спаситель, не так ли, следуя по пути спасения, воскресаем и мы?). Очень неясно сказано! Но это сторонний вопрос. Я почти кончаю. Прибавлю еще: вот этот «путь спасения», раскрытый Христом, и есть хранимый завет, нерушимое сокровище, которое несут через мир все христианские церкви. Потому они и святы. Все разделения их – от человеческого, от «мира сего». А главное сокровище у всех одно. Все несут один образ Христа, все говорят о пути спасения, едином верном, все указывают на выбор, все зовут «обратиться» (лицом к страданию). В церкви открывается каждому этот путь и свобода подхожденья к счастью. Притом каждому дается всё это в той степени и так, чтоб он мог взять их. По его силе. Но такова «Пленительность» этого Пути (Христа), что ни один бессильный, вступив на путь, не знает, как могут возрасти его силы. И какой степени может достигнуть его свобода, его вера, его любовь (т. е. счастие). (Приписка на полях: Конечно, это так (о церквах). Они несут и хранят, и дают именно «Каждому». зовут на этот путь каждого, и каждый один, принимая, спасается. Каждых и одних может быть много или очень много, но это не спасение «мира». Потому что церкви восприняли от Христа же и другое сокровище, но оно лежит запечатанное до времени, м. б. долженствующее быть открытым только Единой Церковью будущего. Это – БОЖЕСТВЕННАЯ ТРОИЧНОСТЬ. Это Утешитель, который должен прийти, чтоб открыть всякую истину, ее же мы до времени не можем вместить.

Вот это я теперь знаю. 1942.)

Церковь христианская (всякая) продолжает, по ее разумению, дело Христа, или как бы поддерживает его в мире; открытый Христом путь «Истины» она держит открытым для каждого. Именно для спасения каждого, кто вольно путь изберет … а не для спасения мира (тут внутренняя, и глубокая, разница), – мир, всё равно, спасти нельзя.

Очень важно помнить, что христианство, учение Христа, – как .мы сейчас его берем и как оно взято в христианских церквах, – самым существенным образом, в самом корне своем, отличается от дохристианских, восточных религий (вроде буддизма и т. д.). Христос действительно открыт путь, существование которого люди лишь чувствовали и искали вслепую. Чисто внешние сходства, хотя бы с буддизмом, не должны вводить нас в заблуждение. Сближают христианских столпников, мучеников, пустынников, отшельников с подвижниками Востока. Судить и сравнивать надо, конечно, по высшим точкам, по «святым». Так вот, взяв первых и вторых «Святых» не внешне, а исходно, мы эту разницу и увидим. Вот она.

У тех и у других, говорят, – отречение, отказ, отрыв, уход (от мира и жизни) в чистое созерцание. Да, слово «detachement» и «le neant du monde» – обычное слово в устах христианских святых. Но звучит оно не совсем так, как для каких бы то ни было нехристиан. Ибо для христиан этот всяческий «отрыв» есть только естественное следствие их выбора (Приписка на полях: Надо помнить, что «здесь» и «там» понятия «пространственные». Надо усилие, чтобы от· него отказаться хоть на секунду. Тогда стройнее видишь. С точки зрения одной этой реальности – конечно выходит «отказ от мира».) Купец, чтобы приобрести драгоценную жемчужину, продал все, что имел. Он свободно отказался от своего имения, выбрал. между этим имением и жемчужиной. Перед ней все прежнее стало для него «neant».

Двигала им вовсе не ненависть к имению, а любовь к жемчужине. Она ему стала дороже. Стала единым сокровищем. А «где сокровище ваше, там и сердце ваше… « (Приписка на полях: А «та реальность» не может быть втянута в эту, ибо она уже в этой, но наши глаза должны открыться (или сердце, или вся наша внутренность) на их неразделимость и неслиявность во всем. И это откроет Утешитель.)

Таким образом, не для отказа от чего бы то ни было выбирается путь христианства, а для получения чего-то, что тебе дороже всего, от чего приходится попутно отказаться. Вопрос выбора – вопрос положительных ценностей.

Всякому «выбору», чего бы он ни касался, сопутствует отказ… хотя бы уж просто от того, что мы не выбираем, оставляем.

Выбирающего путь Христа, путь спасения (от страданий) какие отказы, отрывы остановят? Чем больше его любовь, тем безболезненнее, незаметнее, все отрывы. Тогда, в самом деле, дается такое огромное, новое счастье, что всякое иго – уже благо, всякое бремя – легко.

Я скажу теперь, почему выше была у меня речь о вопросе, действительно, стороннем: о вечности, о том, что мы о ней ничего не знаем, ибо иначе как пространственно-временных представлений не имеем. И даже слов у нас для иных каких-нибудь – нет.

Это надо помнить, когда мы начинаем судить о христианстве, или об учении Христа, как о пути, ведущем к смерти; вся, мол, награда – в загробной жизни; все святые, отвернувшись от жизни, только и мечтали, как бы скорее «перейти в лучший мир». Вот и Тереза повторяла: «Je meurs de ne pas mourirl»

Тут снова мы впадаем в свое: «до» и «после», «теперь» и «потом». Ведь мы уж условились, что соединение-то, соприкосновение двух миров, быть может, находится вне этих категорий. « Тот» мир, быть может, и «здесь» … И даже по всем вероятиям здесь: мы воочию видим, что избравшие путь, святые христианства, та же св. Тереза, – уже были там, будучи здесь. Здесь дается им всё, на здесь пролегающем пути: победа над всяким страданием, – новое, несравнимое счастие любви и света.

Правда, рассказать о нем другому – нельзя, как признается Тереза, надо самому испытать. Но испытать же можно? Путь к этому счастью открыт…  для каждого. Вот дело церкви и ее святых в мире, дело, которое они и делают: чтобы каждый услышал, увидел, что путь открыт, обратился – и спасся.

Сделаю маленькое примечание, предвидя одно из тех общих возражений, которые часто делаются: «в голую схему всего этого уложить нельзя. И почему брать крайние точки? Святые – это, конечно, отдельные, исключительные личности, никто не претендует, что каждый будет свят. Да и сами святые, в делах и в учении, весьма многообразны; примеров сколько угодно, но вот один: жизнь и проповедь святого Jean de la Croix, жизнь и проповедь святого François de Sales, – схожи ли они, близки ли? Аскетический «отрыв» первого, – даже Терезу однажды ужаснувший, – суровая проповедь его (и осиянное счастие) – разве это то же самое, что мягкая, нежная, снисходительная любовь, с которой к каждому обращался св. François, ценя и утверждая всякий малый порыв, как бы благословляя меру в Христианстве? ..

Примечание мое и будет, главным образом, о мере. Если оно покажется парадоксальным, – что ж делать!

Но, во-первых, кроме «голой схемы» я и не хочу ничего дать (не могу). В схему, если она верно построена, укладывается все. Затем: схематично ли построение, или нет, при всяком рассмотрении дела в его сути, или в его идее, мы должны брать именно крайние точки ее воплощения. Поэтому мне и нужны были святые. Jean de la Croix и François de Sales, конечно, различествуют; но оба они – святые, соединенные одной и той же христианской идеей христианской церкви. Если в словах и жизни François de Sales умерял христианство, в идее он его не умерял, и не мог умерить, изменить идею.

О «мере»… Мера – это, в настоящем смысле, – гармония. Как раз то, чего лишен первый мир (который мы зовем «реальным») и к чему он стремится, стремясь к миру второму, как бы слепо ощущая, что там она есть. Проще – «мера только у Бога», и всегда, в чувстве Божества, есть тоска по гармонии. Но если мы пытаемся реализовать «меру» в реальном мире – в его круге, – у нас выходит только «умеренность», середина, теплота. Должно быть, не средством нашего «умеренья» достигается «мера». Должно быть, реальному миру из реального мира надо подняться на какие-то высоты безмерности, чтобы оттуда доплеснуться до «меры» (гармонии).

Так или иначе, но раз мы находимся в области религии, то «меру» мы должны понимать в этом ее, настоящем, смысле. И тут уж, в конце концов, все религии равны. Поэтому «О мере» я и пишу, как примечание: к частному вопросу о христианстве и о той мысли о нем, о которой здесь идет речь, это прямого отношения не имеет.

Речь же здесь шла о моем начальном вопросе: Христос, Его учение и Он Сам, как путь выбора (отказа) и спасения, истина ли это? Так ли оно? (Приписка на полях: Конечно так, если взять только Христа, Одного, не поняв, что Он, и Отец, и Дух – Одно. Но понимание этого изнутри может быть только дано, сразу) (Не понятая изнутри – мысль не имеет значения).

А теперь я хочу сказать, каково мое отношение к этой схеме, изложенной со всей объективностью, мне доступной. Я НЕ ХОЧУ, чтобы оно было так.

Не то, что я не хочу истины: я не хочу, чтобы всё это была истина.

Если такое «не хочу» – просто мое, случайное, индивидуальное, – мало ли какие есть «не хочу!» – то грош ему цена, говорить не стоит. Но я думаю, что в данном случае, к данной схеме, «не хочу» мое – не мое, а общечеловеческое. Среди других, первичных, изначальных, неразложимых и малоизъяснимых вещей (как «вечность», как бытие «второго» мира) – носит в себе человек и волевое отношение ко всей совокупности бытия: хочу, чтоб было так, не хочу, чтоб было вот так.
ПОЧЕМУ хочу или не хочу, – да, неизъяснимо до конца; но ведь в концах – всё неизъяснимо; нерассказуемо, по свидетельству святых, и то предельное счастье, которое даруется им взамен малого, при выборе оставляемого. Но и о нерассказуемом они пытаются, всё-таки, говорить. Попытаюсь и я сказать, почему не хочу я, чтобы всё было так. Сказать как бы за всех, ото всех, кто разбирается и видит, что в нем тоже есть такое же не хочу.

Нет, слишком трудно (если как следует), а потому скажу только о самых первых «Почему»; и самым кратким образом. В сущности, всё уже сказано (в примечаниях моих).

Будь оно так – оно значило бы суд «МИРУ сему»; суд – и осуждение; ибо мир первой реальности, наш мир, при этом выборе, оставляется ( Приписка на полях: Конечно); отставляется, обрекается, как безнадежно-непоправимый. Сознательно или несознательно, под выбором лежит проклятие этому миру. Если Христос пришел для того, чтобы указать каждому путь, каким можно выбраться из проклятого места, – я этого не хочу.

Не будем углубляться в рассуждения, в то, например, что при выборе, при неизбежном «Отставлении» этого, первого, мира, его волевом, преждевременном, уничтожении (néant),

как бы нарушается сразу их, двух, таинственная связь (один в одном). С этим тоже не мирится – мысль; но вот с чем не мирится лучшая часть человеческого существа: пусть каждому, «Имеющему уши, чтобы слышать», и очи, чтобы видеть, открыт путь спасения от страданий, путь самый верный, самый необманный; и пускай даже каждый из этих каждых, если не захочет выбрать путь, не «обратится» (лицом к страданью) – погибнет бессмысленно и страшно под упавшей на него башней; но разве «Мир» и есть лишь сумма этих «каждых»? А другие? Другие и всё другое, кто и что не могут, наверно, совсем и никак, услышать зова, вообще никак сделать выбора, до такой степени, – что этот выбор им как бы даже и не предлагается? Это «все» (живое), наполняющее и составляющее «мир сей», – с ним вместе отставляется; оно то и обрекается на уже безысходные (проклятые) страданья. Этого «Живого» обреченного куда больше, чем всех «каждых» – дети, да вся «тварь стенающая»… нет, она «каждыми» не спасается; каждый, спасаясь, обрекает ее на «néant», иначе нельзя, этого требует его спасение. Он может, шествуя к спасению, попутно «жалеть» то или другое живое мира, но, любовь его (главное) лежит за гранью, и в мире для себя не имеет ничего.

Так вот, какая-то, очень глубокая, часть нашего человеческого существа не хочет, чтобы так было, не может примириться с этой наверной гибелью всего, что не «каждый».

«Билет» Достоевского – это и есть отречение одного из «каждых» от своих преимуществ, если «спасутся только некоторые» (каждые).

Но этого мало… Впрочем, нет, в этом уже всё; уже ясно, почему я не хочу верить, что именно этот Христос указывал нам именно на этот путь; чтобы Истина и Путь (Христос) были именно таковы.

Никакие возможные пояснения, оговорки, развитие теорий, ни философия, ни метафизика, ни указание на «опыт», – ничто тут не может изменить божественно-человеческое «не хочу». Не хочу страданья для себя, ни за что, как не хочу для всего страдающего мира. И еще, дальше: не хочу, чтоб Христос страдал за меня. (Или я, или другие за Него, после Него.) Мы, в нашем последнем ничтожестве и недостоинстве, Он в своем несказанном величии, – тут как бы одно. В любви мы приникаем к Нему.

Д. говорит: Христос тоже «не хотел». Но тогда …

(Продолжение следует ли?)
Нет, следует.
Но спрашиваю себя: зачем я это «ни для кого» пишу с таким стремлением к ясности, с необходимыми оговорками, как нужно подходить к этой мысли, чтобы она могла быть понята в ее значении? И отвечаю: затем, что я тоже «кто-то»; я пишу, объясняя себе, затем и стараюсь, чтобы этот «кто-то» меня понял, не уклоняясь ни во что свое, даже в «не хочу».

И твержу: надо подойти узко и «свежо», т. е. заранее, усилием воли, отказавшись от всех привычных концепций, от всего, незаметно внедренного или усвоенного, и от всех возражений, оттуда идущих.

Этих возражений, усложнений, утверждений и объяснений и у меня не мало, и я кое-что «знаю»; но я намеренно беру так, будто ничего не знаю, впервые подхожу к этой линии, впервые мне открывшейся. Я беру одну глубину и ее охраняю. Подхожу к тайне, не считаясь, в это мгновенье, ни с чьими (ни с моими) бывшими попытками ее раскрыть. Не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Почти как умный дикарь.

Что-то мне говорит, что иначе нельзя. Если «отсюда» возникнет возражение, явится ко мне, я его приму и, приняв, позволю себе вспомнить, что оно уже есть, было в мире. Учту это и, вероятно, обрадуюсь. Но пока – забываю всё, хотя и знаю: а «грех». – первородный и личный? А идея «искупления». как таковая, idee-mere[4] христианства? Вечная идея жертвы за… за другого или даже за «мир». – за «спасение» их? И т. д., и т. д.

Всё это вкладывается в мою схему. И не нарушает ее. И человеческое «не хочу» (если оно есть и человеческое) остается, на своей бездонной глубине, не затронутым.

С самим собой надо быть смелым: да, я не хочу, чтоб за меня кто-нибудь страдал, а любимый – совсем не хочу, не могу вытерпеть. Чем совершеннее любовь – тем это невыносимее. Уже лучше самому страдать за. Отсюда, из глубин этого «лучше». является, кажется (этим отчасти окрашенная), страсть к страданью, подобному Христову (и больше, если можно) у святых, с их великой любовью ко Христу. Страсть ко кресту. Если не за Него, то хоть ради Него, ради приближения, уподобления Ему.

(Это, как элемент, входит в первичный всеобъемлющий выбор «пути» – пути по моей схеме.)

Да, «лучше» самому страдать за, и это просто говорит Любовь, ни в какие даже рассуждения не входя, ни о спасении, ни о путях, ни о грехах. Тем невыносимее, чем больше любишь Христа (говорю сейчас о Нем), смотреть на Его Страдание, да еще знать, что оно было (значит, и есть) за тебя. Нисколько не утешает, что страдания эти – не вместо меня, т. е. в сущности, в точности, не за меня, а ради моего спасения: это лишь толкает меня на путь этого спасения (через страданье), попутно увеличивая мою страсть страдать. Да, «лучше». говорит Любовь, но она же говорит (не будем себя обманывать и, для ясности, опять возьмем «крайние точки»), – дальше, – значит, ты выбираешь «лучше» для себя и «хуже» – для другого? Она ничего этого не хочет, ни счастья страданья за другого, ни муки сознанья, что за тебя страдает другой. Тут есть и еще сложности (в отдаче себя на вольное страданье: гибель некоторых ради спасения других) – но я уж оставлю, это завело бы меня далеко. А я не хочу идти далеко.

Да, я сильно отклоняюсь в сторону. (Приписка на полях: Конечно.) Очевидно, настоящие слова еще не созданы для продолжения.

Вот – не «настоящие», конечно, а что-то «около», что я не вижу «лицом к лицу» (м. б. никто еще ни видит?).

Если «христианство», т. е. один ослепительный блеск Христа, такой ослепительный, что в этом сияньи до сих пор погасало и теперь погасает всё, что не Он (Альфа и Омега), то всё, что здесь сначала сказано, – так, и не может быть иначе. А человеческое «не хочу» – вечный, неразумный бунт против Истины. И не стоит говорить. Бунт вспыхнет, а затем явится мудрость, с нею покорность и – счастье спасенья.

Опять и опять великий опыт христианства, пути Христова.

Но если по слабости глаз наших так ослепляет нас сиянье Христа? Так ослепляет, что мы не различаем даже и в Нем чего-то, с Ним не раздельного и не слиянного, что – Он же, а мы не видим и не понимаем? Не понимаем до того, что и слыша – не слышим? А если бы услышали …

Перед этой тайной, о которой едва могу знать лишь, что она есть, чем-то вроде шестого чувства о ней догадываться, – я останавливаюсь. Ни глаз, ни ушей, ни языка для нее у меня нет. (У кого есть?)

По условному, отдаленно, могу сказать, что это тайна Троицы (Приписка на полях: Вплотную подход). Мы не понимаем (все говорю о понимании изнутри, пронзительном и опытном, каково понимание «христианства») – не понимаем связи Христа-Сына с Богом-Отцом. Не слышим «я и Отец – одно». Все слова наши об этом, какие были, только доказывают наше а-понимание. Мы, пожалуй, скажем, что связь эта – Дух, но тогда уж сугубо ясно, что не понимая связи, мы не больше понимаем и Духа (Приписка на полях: Как это сказано слепо. А между тем это одно и важно). Единственно, что у нас есть – догмат. Это сокровище. Но иметь сокровище, которого не видишь, не осязаешь, за семью замками запертое, – почти все равно, что не иметь. Дано миру – и как бы не дано.

Может быть – надо было, чтобы сиянье Христа на долгое время и заслоняло от слабых человеческих глаз то, что во Христе же есть (вечно есть). Надо было войти в это сиянье, внутрь его, как люди и вошли – прошли до дна? Вот этого не знаю. Но если бы прошли, дошли, то, верно, и перестало бы сиянье (не уменьшившись) ослеплять. И восприняли бы глаза…

Нет, лишь как сквозь сон, как сквозь воду мерещится мне (уж не «воображается» ли?), что если Христос только Христос – это одно; и путь им для нас открытый – таков, как мы его увидели и познали. А если тот же Христос и Сын, в непостижимом единстве с Отцом и в таком же единстве с Духом (Приписка на полях: Только это и важно, на этом остановиться или с этого начинать), – то это совсем другое, и тот же путь Христов (тот же!) становится другим..

Всё то же – и всё другое. Как Тело Христово другое по воскресении.

(Но последнее – только пример. Воскресенье – это разорвавшаяся завеса над тайной связи первой реальности и второй. Разорванная Любовью на мгновенье [вечность]. А то, о чем говорю, – ТРОИЧНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА (Приписка на полях: Но м. б., нужны были и все другие подходы), – должно прожиться нами во времени, открыться в Христе закрытое, нечувствованное прочувствоваться и перечувствоваться так, с той же силой и глубиной реального опыта, с какой прошли в Христа доселе чувствуемого.)

 

Нет, это дается само

неизвестно как и когда.

 

Не могу, путаюсь. Может быть, нельзя …

Через год (1930)

Теперь думаю, что тут много верного (о двух реальностях, о прорыве между ними), и сама постановка вопроса верная. Только куда оно потом всё заскользило! – «Нельзя» – уж конечно; мне – во всяком случае. А вот что именно «христианство» именно так, не иначе, до сих пор принято и понято, – (выбор) это да, так. От «Не хочу» я не отрекаюсь. Но, ради полнейшей объективности, укажем, что еще такое может быть возражение: «Не хочу» – ничего не стоит в устах всякого, кто опытно не знает полноты того, что дается «Взамен», кто не нашел, не увидел «Жемчужины», ради которой всё остальное сделалось ему действительным neant. Самое вот это «Не хочу», – тем более, что так неясны и рассуждения, «nочему» не хочу, – только доказательство слепоты, неведения и недостаточного пленения.

Испытай, тогда посмотрим, скажешь ли «Не хочу». Может быть, и не скажу. Наверно не скажу. Я, другой, третий, каждый плененный (Приписка на полях: И новый святой). Но это ничего не меняет, ничего! До такой степени не меняет, что я, может быть, и пленяться не хочу, если оно так. Всякому «Хочется» вырваться из «Проклятого» места, самому-одному. Но «Не хочу» больше, глубже, первее, важнее, человечнее «хочется-не хочется».

Словом, вот резюме из всех этих беспомощных намеков-рассуждений о самом важном (не для меня важном, а для всякого, для каждого): не хочу, чтоб оно было так; не хочу потерять Христа; а потому хочу, надеюсь, думаю, ощущаю, что оно всё не так.

(Т. е. так, но оно же другое).

Зинаида Гиппиус
Собрание сочинений, том 9
Москва, “Русская книга”, 2005 г.

[1] Полностью, целиком (фр.).

[2] «Я люблю страдания» (фр.).

[3] «Мне больно» (фр.).

[4] Основная идея (фр.).