— Но… с-сударь… Вы же умерли?! – громкий возглас банковского служащего заставил всех недоуменно посмотреть в сторону его окошка, попутно задумавшись над тем, что вообще значит жизнь, а что это странное слово – смерть.
— Да, разумеется. Мёртв в такой же мере в мире земном, в какой Вы живы. Но если теперь и здесь вы видите меня – это, конечно, не случайно. И к тому же, любезный мой, я даже не начал ещё разлагаться, не бойтесь! Этого и не будет.
Почтенный мёртвый стоял перед побледневшим кассиром, как самый настоящий живой человек, то есть, конечно, мертвец. Но всё было как подобает – жилет, пальто, шляпа, даже трость. Вот только чернота в глазах, будто зрачки залили всё, и страшная, страшнее даже чем у кассира, бледность кожи. То точно покойник. Но только живой.
— Итак, Вы отдадите мне деньги? Моя жена намедни приходила к вам получить сбережения моего счёта. Её же вы отправили ни с чем, ссылаясь на то, что деньги – не её, а мои. А я же, как часто внезапно и необратимо это и бывает, должен был скончаться не так давно. Но вот пришёл теперь, дабы исправить несправедливое положение моей семьи.
Посетитель говорил мягко и неспешно, облокотившись о выступ окошка.
— С-сейчас-с-с, — запинаясь ответил служащий по ту сторону и тут же исчез.
Посетители банка все смотрели на живого мертвеца, однако, молчали. Видимо, почуяли запах неизбежной скорой кончины земной. И у каждого – аромат этот, ощущение конца было своим.
Пожилая барышня, закутанная в дорогие платки, чуяла аромат гераней и невольно дрожала. В её доме было целое царство этих гераней, всюду они сидели в больших горшках: в маленькой прихожей не протиснуться ни одному гостю, в просторной комнате, балконе – кошке даже бедной, забытой хозяйкой некуда было лапой ступить. За геранями этими ухаживала старушка, для них и ходили за деньгами в банк – после смерти родных не желая в ускользающем времени все силы употребить на другое, а именно – на жизнь.
Она боялась потерять герани эти несчастные – они могут замерзнуть в стуже дикой зимой! Они могут увянуть от солнца жгучего летом! Могут тосковать осенней порой, смотря как за окном в туманной дали по полям гуляет ветер или весной вспоминать чего ещё печальнее… И от страха, что могут они издохнут в любой неумолимый миг, оттого, что всё сосредоточилось для старухи в геранях этих – она давно не жила. Она боялась их потерять, потому что они стали её жизнью. Безжизнью – да, вернее!
А молодому оборванному дворнику Василию, что стоял рядом, повеяло вдруг далёким, почти исчезнувшим из памяти вкусом топлёного молока, когда ранней-ранней алой зарёй из морозных сумерек мать входила в избу, с дымящимся бидоном. Так давно это было…
Василий немо застыл, всматриваясь в пол – вспоминая, со странностью всматриваясь в себя – будто это был и не он, что стоял сейчас здесь. Зачем он пришёл в этот воскресный день сюда? Угрожать грязным тупым ножом молодому служащему, ограбить тех же, кому подметает каждое утро дворы? С самовольным выбором обречения сестры на голодную смерть – ведь у неё туберкулёз, лежит она бедная, завёрнутая в дырявое одеяльце в тёмной, их домашней коморке на самом чердаке старого городского дома, ждёт, когда брат вернётся – не важно, пусть ничего не принесёт, но будет рядом. Тогда можно будет снова разговаривать, тихо шептать друг другу о чудесных летах в деревне…
Давно уже Васильий был вынужден работать на грязных городских улицах, с подругой-метёлкой в мозолистой руке, которая, впрочем, могла быть и ловкой музыканта или крепкой врача рукой…
А деревня, светящиеся яркими огнями в заснеженном рождественском вечере, осталась в ушедшем светлом детстве, основой для жизни в тёмном настоящем.
А что проходит – всё, что случается с людьми, – не беда. Даже, подумать, великая нужность.
И молчал городничий, вдруг померкший от тяжелых больших мыслей, тогда как обычно хохотал он громче всех за игорными столами. Давно уже он не навещал старую матерь, что жила на противоположной стороне их маленького город. Теперь – так ясно вспомнил её изъеденную молью тёплую шаль, что давно уже подарил он ей, её простой быт, опрятную комнатку, абажур лампы, стоящие в ряд на полке вырезанные из дерева фигурки – игрушки его, вырезанные отцом, тихо сияющий красный угол с образом Спасителя.
В суете, работе и больше в праздности, азарте игр – не заходил сын ни разу с тех самых пор.
Стоит бедная старушка у окна, ожидая его – за стеклами воет порывистый ветер, дождь размывает дороги.
И выглядывает живительное солнце, прорастает всюду на земле трава, люди губят сами себя.
Не молчали только птицы за окном – ясно было слышно их звонкое верещанье в могильной тишине здания.
Чувствуя на себе внимание испуганных лиц, мёртвый обернулся, и, обведя всех встречным взглядом, понимающе улыбнулся, как бы говоря: «А-а, ну ничего, не пугайтесь, ведь вы все тоже умрете. Телесно. А с душой – как сами решите».
Звеня зубами, вернулся кассир, а с ним ещё трое. То был главный казначей – нахмурь-бровь, сокрюч-нос, хозяин банка – человек больше честолюбивый, чем честный и… (ух, где же он? А-а, тут пока что) служитель правопорядка – синий, как и его мундир. Перепуганная, взъерошенная делегация.
Все уставились на посетителя, отчего тот в знак приветствия снял шляпу.
— Го-го-сударь, р-ф, что В-в-ам нуж-щ-но? – невнятно булькая, но пытаясь сохранить вежливость в тоне, спросил хозяин банка. Его ручонки в белых перчатках дрожали, одна пуговица мундира была продета не в свою петлю, усы дёргались, будто за них кто-то щипал, но он, бедняжка, ещё хорошо держался.
— Деньги, господин. Как ни прискорбно, только они шевелят в последнее время человеческие души и пакости, извините за выражение, вытворять заставляют. Впрочем, всё – сам человек. Всё он выбирает, делает сам.
Главный казначей, бледнее самой несозревшей дыни, во все глаза смотрел на мертвеца. Он, конечно, признал в нём своего – мир его праху! – недавно почившего друга. И вот уже, после каждого произнесённого мертвецом слова, в его глазах, помимо страха и непонимания как такое может быть, всё сильнее разгоралась удушающая его же самого за накрахмаленный воротник злоба.
Смерть призывает каждого к ответу, но только, к сожаленью, умереть человеку надо самому, чтобы понять, как неправильна, горька была его жизнь, как много пустого совершил он в погоне за земной тщетою – богатством, славой, наслажденьем, к примеру.
А главный казначей как раз и хотел уже небольшой, но всё ж счёт покойного своего друга присвоить себе. А мертвец, добрый друг, к ответу его призывал, хотя в очень вежливой форме, соблюдая все невыносимые канцелярские формальности. Причём ещё являясь живым примером того, что жизнь смертию вовсе не кончается.
— Деньги честно заработанные и положенные на личный счет в Вашем заведении на сохранение, — сказал тот, который по общему молчаливому, трясущемуся мнению говорить не мог.
— А-а… Де-дэ… — всё несчастно булькал хозяин банка, будто кастрюлька с супом французским, которую он был вынужден оставить как раз посередине обеда и прийти к посетителю.
— Рад, что вы понимаете.
Законность операции была на лицо, на трясущееся в недоумении и тлеющей ярости лицо главного казначея. Все нужные бумаги, заверения, подтверждения, справки и прочая бюрократическая шелуха были здесь. Хозяин банка не стал более булькать ( он не ведал о том, что главный казначей крадёт ) и, собравшись с силами, спросил:
— А.. к-как же Ваша…
— Моя жизнь? В полном порядке, благодарю, — мертвец снова улыбнулся, о, страшна была эта улыбка, — в полном здравии, как и Ваша, надеюсь.
И тут замолкли птицы. Мертвец стал серьезен и тихо проговорил, не мигая воззрившись на пустоту:
— Знайте, там всё по-иному. При жизни на земле этого не представить. И кажется – время ещё есть и ещё много. Но сейчас позднее, чем кажется. И когда оборвётся жизнь – неизвестно. Не бойтесь умирать, если пытались изо всех сил жить так, как было сказано. Но страшитесь, если зло сердце, если грех сковал его и нет в нём ни капли слёз от жестокосердия вашего – страданию вашему не будет конца. «Там будет плач и скрежет зубов».
Говорящий закрыл глаза.
— Та чернота, что вы видите в моих глазах – чернота проживаемых земных дней. Вы давно смотрели на свет? Излучали сами его? Ведь вы знаете, что нужно делать и как жить.
После этих слов мертвец моргнул и посмотрел вокруг. Если жива была ещё хоть малейшая часть души окружавших его людей – то они увидели бы вместо ужасающего мёртвого лица – светлый, чистый образ, освящённый нетленным вечным светом.
А время уходило. И жизнь земная скоротечная грешная любого смертью закончится – рождением в жизнь вечную.
Воробьи чирикали вовсю, а люди были немы. Хозяин банка дрожащей в страшной судороге рукой велел отдать все прошеные деньги господину в шляпе и с тростью, а сам, отклоняясь и чуть не завалившись при этом на кассира, поспешил удалиться. За ним тут же потрусил другой кассир, блюститель правопорядка и последним медленно ушёл главный казначей, немо и гневно сверкающий глазами. Он убил бы мертвеца.
Остался один только бедный кассир, который, к слову, не был ещё беден душою, потому что не начал красть. Трясущийся рукой он передал деньги.
— В-вот, с-сударь, рь — заикаясь – да и как! – выбивая зубами невероятную, весёлую дробь, с трудом выговорил он.
— Благодарю, — посетитель отклонился и добавил громким шёпотом, — спешите праведно жить!
И вышел из банка, придержав дверь, чтобы та не хлопнула.
Перекошенные взгляды мигающих в судороге глаз кассира и всех остальных ошарашенных людей наблюдали за тем, как труп, выйдя из банка, направился в мастерскую, где делали игрушки для детей. Оттуда с четырьмя большими свёртками он направился в цветочный магазин и вышел с громадным, закрывающим чуть ли не наполовину туловища, букетом цветов. С покупками он направился к дому в отдаленье. Опытный глаз городничего признал его тем самый домом, в котором некогда жил почтённый покойный при этой жизни. У него осталась жена и четверо детей.
Подойдя к дому, мертвец аккуратно сложил вещи у двери, прислонил к стене трость. Затем снял шляпу, поклонился дому и, водрузив головной убор обратно на голову, застегнув плащ, развернулся и не спеша, лёгкой походкой зашагал в рассветную сторону, поглядывая по сторонам. На углу улицы он приостановился, высоко вскинув руку. В солнечном луче, что внезапно пронзил серые облаков, блеснула золотая монетка — и упала прямиком в дырявую шляпу бедняка, сидевшего на краю дороги. Затем живой – не мёртвый продолжил своё скромное шествие, выстукивая каблуками старинный мотив.
Было только ранее утро, и высокий чёрный силуэт отчетливо проступал на фоне озаряющегося неба.
Самарин С.