Анатолий Бакулин

Есть воспоминания, которые мучают нас всю жизнь. Почему? Не знаю. Часто задумываюсь над этим, но никогда не нахожу ответа. Нельзя сказать, чтобы это были какие-то уж значительные события, повлиявшие на твою судьбу или даже на краткий её миг. Нет! Но память цепко удерживает их и не позволяет стереть быстротекущему времени.

Был обычный летний, весёлый день. Хотя могут ли быть не весёлыми дни, если тебе только пять лет, светит яркое летнее солнце, а ты весь мокрый от утреннего купания, бежишь взапуски со своей собакой по разогретой солнцем дорожной пыли сельской улицы. Пыль, словно вода, просачивается сквозь пальцы твоих ног и ласково щекочет босые подошвы.

– Толик, иди домой, нужно сходить в магазин, – это зовёт меня мама. Нас у неё трое. Но я старший. Две сестрёнки, особенно Люся, совсем ещё маленькие. Серьёзные дела, а поход в магазин – дело очень серьёзное, может быть поручены только мне. Я уже не раз выполнял его. Но оно и сегодня не переставало меня волновать. Ведь это были первые послевоенные годы. Только что отменили продуктовые карточки, и видеть магазинное изобилие было радостно и одновременно страшно. Голод приучил по-иному смотреть на всё съедобное, особенно в таком количестве как на прилавках магазинов.

Мы жили в самом начале старинного северного села, в большом двухэтажном доме – здании сельской школы. Собственно школа располагалась на втором этаже, а наша семья – директора школы, моего отца, занимала часть первого этажа – две комнаты. Говоря по правде, комната была одна, а вторую прихожую мама приспособила под кухню.

В самом походе в магазин меня огорчало лишь одно – необходимость наряжаться: надевать выходную курточку, штанишки с двумя помочами и тугими пуговицами, а главное, скрипучие ботинки со шнурками. Мама, наверное, не без основания полагала, что сыну директора не прилично появляться в общественном месте босяком. Но все огорчения забывались, когда я становился обладателем сокровенной вещи – блестящего чёрного кошелька с двумя никелированными шариками. Когда кошелёк закрывался, они так звонко щёлкали, будто раздавался выстрел из пистолета. Каждый раз мама наказывала мне крепко держать его и не потерять деньги, а что на них купить она писала в записке продавщице тёте Зинаиде. Кошелёк придавал мне невероятную значимость – никому из моих сверстников подобного кошелька не доверяли. В их обязанности входило лишь занять очередь до подхода автолавки с хлебом. Мальчишки шныряли вокруг магазина, азартно играли в догонялки – «типу». Их голые пятки сверкали то слева, то справа от очереди, но это ничуть не вызывало моей зависти. С зажатым в руке кошельком я стоял как равный в очереди среди взрослых. Они, переговариваясь между собой, кивали в мою сторону: «Не чета нашим. Умеет Иван Иванович (это о моём отце) воспитывать детей». Курточка в такой момент становилась тесной в груди от распирающей меня гордости.

Сегодня мама не написала записку, она торопилась в медпункт, где замещала не весть куда исчезнувшего фельдшера. Купить надо было буханку хлеба, килограмм макарон и пачку цикория. Папа, как истинный карел, очень любил кофей.

Приближался полдень, и ожидания наконец закончились. Дверь магазина распахнулась, на крыльцо вышла продавщица – высокая, очень похожая на большую медведицу, пожилая женщина. Постояла минуточку, тяжело отдуваясь, вытерла красное лицо большим клетчатым платком, и осипшим голосом выговорила: «Хлеб буду давать по одной буханке на семью, и не подсовывайте мне своих оборванцев. Всех знаю как облупленных». Очередь бурным потоком влилась в дверь магазина. Я был доволен – мне нужна была лишь одна буханка, возможно мама и так знала, что больше не дадут.

Прижатый к прилавку, обливаясь потом, я судорожно втягивал в себя густой, годами устоявшийся запах залежалых продуктов и керосина. От долгого стояния и подступающего голода кружилась голова и сосало под ложечкой. Перед моими глазами за мутным стеклом витрины возвышалась аккуратно выложенная пирамида Дорожных сухарей в красивых бумажных упаковках. Я изучил на них каждую буковку.

Тем временем привезли хлеб. Очередь пришла в нетерпеливое движение, и по магазину разлился ни с чем не сравнимый запах свежего хлеба. Под ложечкой уже совсем нестерпимо засосало.

– Ну, давай твою записку, – сказала продавщица, кладя на тарелку весов увесистую гирю. Я растерялся. Заготовленная фраза застряла где-то глубоко, в пересохшем горле. Наконец, слова прорвались наружу и неожиданно, помимо моей воли, завершились: «… и пачку сухарей». К счастью, денег хватило. «Держи сдачу!» – и два медных пятака были втиснуты в мою руку. Пробившись к выходу, я жадно вдохнул в себя чистый воздух деревенской улицы и с гордым чувством исполненного долга двинулся домой.

Но сухарики? Как быть с ними? Никто не позволял мне их покупать. Испытывая ужасную неловкость я сошёл с дороги и присел на камень возле забора старого дома тёти Паши. Всего лишь один раз в жизни попробовал я таких сухариков. Прошлым летом гостивший у соседей городской мальчишка выменял на него у меня настоящий костяной свисток с горошинкой – зависть всех деревенских парнишек, подарок моего деда. Тогда мне казалось, что слаще этого сухарика ничего не было на свете. И вот теперь я держал в руках аккуратно упакованную пачку Дорожных сухарей. Пальцы прощупывали – в ней было не меньше четырёх штук: мне, Надюхе, Люське и ещё один – лишний. Неодолимое желание съесть этот «лишний» сухарик было так сильно, что никакие силы моего детского разума уже не могли меня остановить.

Не расклеивая красивую обёртку, я вытащил из неё завёрнутые в хрустящую бумагу сухари и достал один румяный, обсыпанный сахарной пудрой сухарик. А остальные со тщательностью, на какую только был способен, уложил в радужную обёртку. Есть сухарь на глазах у прохожих я не решился и зашёл за стоящий в глубине двора старый сарай тёти Паши. От волнения во рту пересохло. Всегда обильная слюна, готовая для дерзких мальчишеских плевков, куда-то бесследно исчезла. Крепкий сухарь больно колол дёсна, но я жевал и жевал его, не чувствуя никакого вкуса. На коленях лежала похудевшая и потерявшая вдруг свою красоту пачка сухарей. Меня обуял страх, что я скажу маме. Ещё никогда я не обманывал её и вдруг – обман в таком взрослом деле, как покупка продуктов. Я не боялся порки, мама была скорая на расправу и при моём упрямом характере, наказания были мне не в новинку. Меня куда более страшили слова папы, которые он тихо произнесёт, глядя куда-то выше меня: «Что же ты, Анатолий!..» Он всегда так называл меня взрослым именем, когда хотел подчеркнуть серьёзность моего проступка. Росший в голодные годы, я, несмотря на свой младенческий возраст, хорошо знал, что хлеб – это жизнь. Слов этих вслух никто, конечно, не произносил, но я видел как исхудавшая и бледная мама убирала в шкаф каждую недоеденную корочку хлеба, заворачивая её в белую холщовую тряпочку. У нас, вернувшихся из эвакуации, в отличие от большинства жителей села, не было ещё ни своего огорода, ни коз или куриц. Работа отца в школе и сельсовете (где он на общественных началах выполнял обязанности председателя), а мамы в медпункте не оставляли у родителей времени на подсобное хозяйство. Целыми днями я оставался в доме за старшего и очень гордился, что помогаю родителям – ловил в речке окушков и плотичек, собирал лекарственные травы для медпункта. До сих пор меня преследуют знакомые с детства аптечные запахи сохнущих на подоконнике пижмы, зверобоя, мать-и-мачехи или подорожника. А главное – нянчился с сестрёнками.

Ужас от содеянного был сильнее рассудка. Я знал одно – эту початую пачку сухарей принести домой я не смогу. Завернув сухари в большой лист лопуха, я огляделся. Между покосившейся избой тёти Паши и сверкающим новой драночной крышей домом Захаровых находился заросший высокой крапивой и чертополохом пустырь сгоревшего во время войны дома бывшего председателя колхоза Евсеева. Обжигаемый крапивой и колючками чертополоха, я влез в самую середину пустыря и засунул между двумя камнями мой злополучный свёрток.

Когда я вылез из зарослей, изнемогая от укусов крапивы, весь с ног до головы в репейнике, то понял, что мои неприятности на этом не закончились. Передо мной, перегородив дорогу, стояли мои злейшие враги – Захарята. Трое здоровых сыновей дяди Степана Захарова. Я не только вторгся на их территорию, но что-то ещё скрывал.

– Ну, указкин сын, что ты здесь прячешь? – нагло прищурившись сказал старший из Захарят Петька.

Никакие мои уверения, что я просто так, за здорово живешь, залез в крапиву, их ничуть не убедили.

– Лезь обратно и неси сюда!

Силы были не равные, и я уже хотел попытаться спастись бегством, но тут заметил в руках Петьки мою, опрометчиво оставленную у дороги сумку с продуктами.

– Последний раз говорим тебе, тащи сюда или простишься с сумкой. Бросим в реку.

Злость закипала во мне, но я знал – Захарята способны выполнить свои угрозы – их боялась вся детвора деревни. От обиды я больше уже не чувствовал боли от укусов крапивы и хлеставшего по лицу репейника.

Петька вырвал у меня из рук свёрток: «Хотел скрысятничать – не вышло? Захарята, самодовольно смеясь, хрустели сухарями. Лопух и красивая обёртка валялись у их ног.

– Держи, сопля! – Петька бросил сумку с продуктами к моим ногам. Сумка раскрылась. Хлеб выпал из неё в грязную лужу.

Незнакомое оскорбительное слово «скрысятничал», наглое хрустение моими сухарями, стыд унижения и, главное, испорченный хлеб совсем помутили мой ум. С криком я кинулся на Петьку и с полного разбега ударил его головой в живот. Сбив онемевшего обидчика с ног, я бил его с такой, не весь откуда взявшейся силой, что он не способен был защищаться, а братья, оторопев от моей наглости, стояли как завороженные. Никто не ожидал этого от хилого директорского сынка. Подбежавшие прохожие стащили меня с Петьки. Захарята кинулись в рассыпную. А я ещё долго махал руками и кричал в объятиях здоровенного мужика в выцвевшей гимнастёрке. «Ступай домой, вояка,» – неожиданно дружелюбно сказал вывший солдат, подтолкнув меня в сторону дороги.

Весь грязный, в репьях, с разорванной курткой я шёл домой, прижимая к груди сумку с хлебом, и слёзы градом катились из моих глаз.

Нет, это уже не были слёзы боли и обиды. Мне вдруг стало ужасно жаль себя – грязного, не честного, предавшего маму, сестрёнок, отца…

… Ах, Анатолий!…