Сергей Арутюнов

                    доцент Литературного института им. Горького,

научный сотрудник Издательского совета Московской Патриархии

 

 

 

 

В ЧЁМ НАШ КОНФЛИКТ С ЗАПАДОМ

 

Российско-украинский конфликт – арена столкновения двух цивилизаций и их несовместимых друг с другом идей о человеке, на первый взгляд – отвлечённо «либеральной» и «консервативной», однако обе они исходят от полярно различающегося рассмотрения не свойств сознания, а человеческой физиологии.

Дошедшие со своими «трансгендерными грёзами» до полного остервенения свободолюбцы требуют радикальной коррекции человеческого естества, а охранители настаивают на том, чтобы оставить человека в покое, перестать вживлять в него контролирующие поведение чипы и редактировать от природы данную ДНК.

«ЛГБТ-повестка» представляет собой выражение глобального пересмотра биологической сущности человека, подкреплённого якобы выросшими на несколько порядков способностями медицины. В действительности «перемена пола» является коллективной манией и циническим самообманом, но попытки сломать естественность пола в детях, подростках и взрослых лишь нарастают и ширятся: соблазн оказывается превыше всего, и, видимо, искалеченные судьбы только раззадоривают «врачей» и стоящий за ними финансовый капитал – Запад хочет вымереть, и это единственный положительный в глазах «заинтересованных лиц» результат.

Суть слома заключена в разрешении человеку любой, как называл бредни святой Иоанн Кронштадтский, «мечты» о себе. Грудничок, малыш, юноша, старик – любая возрастная стадия достижима усиленным приёмом гормональных и иных препаратов и оперативными вмешательствами. С целью идеологической защиты гнусного «колдовства» Запад самым постыдным образом пробует редактировать Библию, норовит признать Создателя бесполым («гендерно нейтральным») и следовать Ему уже как «подправленному». В модернистском и постмодернистском богословии каких только аргументов нет! – и ангелы, мол, бесполы, и нет-де «прямых указаний» на явные признаки пола до произведения на свет человека, «трагически разделённого в самом себе» и «жаждущего слить в себе мужское и женское начала», и прочие языческие андрогинные по природе своей ереси, оснащённые кабалистикой, нумерологией как «инструментами» извращения до полной своей противоположности простейших истин. Казуистические попытки поставить извращение природы во главу угла влияют в основном на людей зависимых и внутренне порочных, но изредка в сети соблазнителей попадают под изрядным давлением души чистые, небесная кара за совращение которых будет стократной.

А что же с русскими людьми? Что мы выберем, поддаться ли пороку или отвергнуть его? Каков наш ответ природе и самим себе?

Вопрос о любом естестве заключается в том, чем готовы мы признать свою телесность, нейтральной данностью, даром, другом или, как сегодня на Западе, врагом.

В христианских координатах мир сотворён идеальным, а человек его только портит и извращает. Испорченное видение человека таково, что признавать мир идеальным он с некоторых пор и не может, и не хочет, и многое в мире предстаёт ему не то, что не идеальным, а пугающе дисгармоничным, лишённым и намёков на какую бы то ни было эстетику. Уж если на то пошло, «панельки» и тем более «человейники» горожанина радовать явно не могут.

Вечно бунтующий западный человек, внутренне сломленный своей же гордыней, бесконечным отрицанием, в попытке создать «вторую природу» натыкается на Христа, которого он так страстно исповедовал всего несколько столетий назад, и ощущает в Нём почти не преодолимое препятствие духовного рода. Библейские запреты не вызывают в бунтаре ничего, кроме бешенства и тоски. Утраченная потребность восходить по духовным лестницам, изменяться внутренне и спасаться яростно отвергается. Поэтому западный человек, исповедовавший Христа во имя экспансионистского колониализма «машет рукой на всё» и пытается разрешить себе сразу все чёрные соблазны плоти и духа, а русский человек, менее подверженный гордыне, одновременно и сопротивляется бесстыдству, и медлит, и пробует прорастить в душе собственный ответ своему же скрытому протесту против предписанного каждому живущему хода вещей, рождения, взросления и смерти.

Для того, чтобы разрешить накапливающиеся противоречия, следует признаться себе, что любое исполнение предписанной природой социальной роли и блаженно, и угнетает, подобно стальной цепи, хомуту или бурлацкой лямке. Если биологический и социальный полы разнятся, то у нас довольно много социальных трансгендеров – мужчин, которые устали от безработицы и не нашли ничего лучшего, как выпивать, а также женщин, которые прорываются в административные верхи с мужеством, достойным лучшей доли. То есть, в социальном смысле Россия более-менее синхронизирована с мировыми тенденциями, но в биологическом предпочитает в основном изумлённо взирать на евро-американские игры с физиологией, чрезвычайно напоминающие содомитское «самоубийство белой расы».

Преобладающее в нас консервативное сознание опирается на глубочайшую и неподвластную никому тайну тела и его пола, долженствующего сочетаться с божественным предназначением. Пол дан как определяющая роль в обществе: или отец, или мать. Если ни то, ни другое, человек несчастен, и с этим неколебимым сознанием беды невозможно воспринимать как веселье гарцевание наглых полуголых прайдов по проспектам и площадям европейских столиц. В сознании консервативном радужная толпа выглядит истерическим кошмаром, разрешённым к просмотру сатанизмом, противоположностью крестного хода.

Первый, ещё всецело подростковый поцелуй на Руси почти всегда «мимо»: в последнюю миллисекунду люди пытаются отдёрнуться, оттянуть момент окончательного «да». Страшно преступать черту, за которой маячит изменение всей жизни. Лёгкое западное отношение к близости («как стакан воды выпить», «надо всё попробовать», «профилактика») прививается мучительно, и особенно глядя на поведение старших, так и норовящих куда раньше проклятых (ударение любое) 1990-х гг. бросить семью на произвол судьбы, предать близких.

И всё-таки две мысли будут спорадически сопровождать каждого русского мужчину и каждую русскую женщину неотступно, и первая из них – о том, достойны ли избранники друг друга, а вторая – о невозможности примирения между собой грехопадения и заповеди «плодитесь и размножайтесь». Что из них ветхое, а что новое, и куда девать стыд и страх Божий, до сих пор не совсем понятно. Живя чувствами и вступая в область чувств, не уберечься от ощущения преступления в случае разрыва священного, до гробовой доски, обета, дать который человек часто с первых же минут просто не в состоянии. Чувству всеведения ни в школе, ни в институте не научить, а годы не ждут, и тратить жизнь на случайные связи в западном духе означает губить себя, но об этом курсы психологии семейной жизни помалкивают.

«Русские ни к чему не относятся легко» – считается в «благополучных» странах, неуклонно утрачивающих своё генетическое естество, и для того, чтобы понимать русские загадки, надо вычленить наиболее скрытые.

Первая – о том, что интимное начало наше трагично. В свой час мы будто бы неохотно, колеблясь и шатаясь, уступаем влечению, и если нам идут навстречу, то сначала мучимся, что уступили, и только потом радуемся.

Вторая вытекает из первой – лучшей любовью в нарушение всех канонов трагически делается та, что осталась несбывшейся: она избавлена от разочарований, несходства натур, трений («притирок») и прочих бытовых неловкостей. Не рождённая на свет, она полностью сбывается в чувстве, представлении, и то, что мы часто предпочитаем отдаваться мечтам и грёзам, рисует нас как недостаточно умелых управителей собственных судеб.

Зато архетипы в нас, как правило, пробуждаются мгновенно:

– смотрите-ка, каков светлый князь Пётр, а какова светлая княгиня Феврония, и как подвиг их взаимен – он ратоборствует со змием, она врачует его,

– поцелуй новобрачных обозначается исключительно лёгким наклоном голов двух любящих друг к другу, да вдобавок заслонён от нас белым «воздухом» невесты,

– лица венчаных не пылают страстью, а стыдливы и выражают покорность выбору судьбы: жених и невеста опускают взор, словно извиняясь, что стол, может быть, скуден, а люди оторваны торжеством от повседневных дел и, в конце-то концов, от каждодневных полевых работ,

– в русском сложносочинённом слове «бракосочетание» акцент явно смещён к непостижимому «сочетанию», а не к «браку», да и «брачующиеся», как и «новобрачные» звучит изрядно по-канцелярски.

Именно на такое неровное, вечно смущённое отношение к любви намекают нервные тургеневские героини. Речь не о поиске идеала, а о том, что отдание себя для русского человека часто равно закланию. Влечение – то, с чем человек только пробует совладать, и разглядеть в нём небесное повеление, а не похоть, способен только самый прозорливый.

Волокита, распутник с его раздробленным на мельчайшие части непрестанным слепым влечением – несерьёзен. Он есть несомненный инвалид, калека, жертва сатириазиса, добровольно испоганившийся, «павший» и уже стоящий в одном шаге от покаяния как ухода из мира ещё в земной жизни. Падшая женщина – средоточие бесконечных сожалений о кривом пути, погибшей душе, сама погибель, в которую влечёт и остальных. И если понимать «Воскресение» Толстого иначе, немногого же мы достигнем.

Тело на Руси суверенно лишь в той мере, в которой оно служит человеческой душе. Спорт как способ гиперболического развития физических навыков расценивается фольклором скептически: «Как ни дуйся лягушка, до вола далеко», «Сколь ни упражняйся, сильнее лошади не станешь». Что от Бога, то хорошо, а что от страстей – напрямую от «врага». Ни на одной нашей иконе у святых не обнажено больше, чем голова, кисти рук и стопы. Голый человек и при этом не Христос Распятый – либо великий юродивый, либо обычный человек, но в крайнем, невыносимом бедствии, ограбленный разбойниками, истязаемый, впавший в социальное, бытийное и метафизическое ничтожество.

Если цель брака – спасение души, то мыслимо ли с таким багажом вообще вступать в браки? Всего сто лет назад и вопроса такого ни у кого у русских людей не возникало. Но вот беда – мы оказались европейцами раньше европейцев, и «половой бунт» у нас произошёл в ревущие двадцатые годы. Слом церковного права венчать и свидетельствовать пред Богом каждую «ячейку общества» оказал самое уродливое и погибельное влияние на семейственность и демографию.

Более-менее точная статистика деторождения велась у нас, видимо, с 1843-го года, и с некоторыми годовыми отклонениями составляла 7 детей на одну женщину до самого 1917-го года, когда наступил первый спад – до 3,4 ребёнка на одну женщину. Он повторился в 1920-м и 1922-м, а затем совокупный коэффициент рождаемости (СКР) ещё раз снизится до 3,5 во второй половине 1930-х гг. и уже в 1942-м впервые упадёт до отметки ниже двух. За три он уйдёт лишь один раз, в пятидесятых, и с тех пор будет неуклонно снижаться. Каждый год. Сегодня он чуть больше полутора, и снижение продолжится, несмотря ни на какие, наверное, материнские капиталы и иные реформы. В чём дело?

Немногих сегодня в пределах Отечества вдохновляет идея точного соответствия человека изначальному замыслу о нём и бесконечности повтора одного и того же пути. По русским семьям видно, что количество разводов и абортов только нарастает, и не видеть протеста означает не замечать вымирания, начавшегося с вступлением страны в постиндустриальную стадию развития. Как только с физиологии сняли обязанности ежедневно ходить в лес по дрова, за водой на колодец, топить печь, прясть лён, стирать в ледяной реке, она немедленно «выдохнула» и отставила от себя обязательства многодетности.

Нельзя объяснять внутреннее недовольство только одной «порчей натуры» – возможно, ответ следовало бы поискать и за пределами религиозных понятий, однако вне их мысль ощутимо начинает буксовать: философия говорит о человеке куда меньше, чем религия.

Конечно, большая беда для правителей, если мы больше не обманемся обещаемым ими нам грядущим благоденствием. Но им и сегодня не поздно вчитаться в русских мыслителей о будущем и попытаться уловить ломкую, ускользающую от грубых определений русскую мысль о человеке:

– он понимает, что возвыситься до Господа не сможет,

– иронизируя над собой и, одновременно, взывая к Создателю, он достигает некоторой степени очищения, прекрасно осознавая, как её недостаточно,

– но он и помыслить не смеет, что навсегда, во всю ивановскую вечность, останется ветхим и падшим!

– вся его суть русского человека устремлена вверх, пусть и кажется порой своей противоположностью,

– он жаждет всемирной цели, добивается её, и когда ему её не дают, отказывается от сущностного присутствия в мире, исходя в алкогольную резервацию,

– если подсовывать ему вместо всемирной цели, исполняя которую, он бы чувствовал себя подобным Создателю, идею стяжательства или просто благоденствия (как правило, за счёт иных, более неповоротливых и менее наглых), он будет отказываться существовать, рожать и растить детей, потому что очевидно подлый мир его не устраивает, и брать на себя повышенные обязательства по его исправлению как-то неудобно.

В телесности может быть по-настоящему уважаем лишь верх, и когда он ощутимо проигрывает низу, мир становится и вовсе невыносимым. «Банкротство» социализма и последовавший вслед за ним дефицит идей, кроме антихристианских и апокалиптических – всё указывает на то, что ступени восхождения в небо на каком-то этапе оказались обрушенными давкой и толчеёй самого человека на них.

Самым страшным сегодня можно полагать усталость от ожидания Второго Пришествия Христова, и нашу, и западную. Остальное суть второстепенные приложения к ней.

Россия, таким образом, нарушает сейчас Христов закон «плодитесь и размножайтесь», а Запад – и его, и о грехопадении одновременно. Но если и бунтовать против закольцованной судьбы, то вместе с Христом, не переиначенным в угоду сластолюбцам. Бунтовать со Христом означает исходить из того, что человек не останется вечно человеком падшим и погибшим, возящимся на гноище Иовом, но восстанет на себя же самого и истребит в себе ростки погибели ростками возрождения к вечной жизни. Только тогда и смогут отступить и страхи, и неуверенность, и в нас проявится лучшее из того, что нам дано.