Иван Неизвестный — так звали друга моего отца, который часто заходил к нам на огонёк, когда мы жили в рабочем бараке на Крайнем Севере, где родители трудились на строительстве Ждановского горно-обогатительного комбината, а мы с братом постигали азы школьного знания. Отец работал шофёром, а мать трудилась в рабочей столовой.

Мы только-только приехали из деревни, где Хрущёв совсем завинтил гайки и выживать с детьми стало тяжело. Вот потому наши родители и завербовались на Север. Они, слава Богу, работали в леспромхозе, колхозниками не были, и паспорта у них были на руках. А колхозников не отпускали, не выдавал им на руки паспорта председатель.

Барак был на 16 отдельных небольших «квартир» — комнат, в которых размещалось человек 50, а то и 60 рабочего народа и детишек. Шумное, но веселое было сообщество, строившее светлое будущее, т. е. коммунизм. Кого в нашем бараке только не было! Тут и русские, и украинцы, и белорусы, и армяне, и молдаване, и даже азербайджанец какой-то был. Одним словом — половина национальностей Советского Союза с разными фамилиями и именами. Я и сейчас помню эти фамилии, помню многие подробности этого ушедшего навсегда отрочества. Семь лет наша семья жила на Севере, зарабатывая тот самый «длинный рубль», за которым и приехала, чтобы купить потом себе дом в Лодейном Поле, недалеко от родной деревни отца, моряка-балтийца и героя-фронтовика.

Собственно, именно то обстоятельство, что отец мой во время войны защищал Ленинград, и привело к дружбе с Иваном. Тот ведь был вывезен из блокадного Ленинграда вместе

с детским домом, в который попал с улицы без всяких доку-ментов. Он не знал, кто были его родители, не помнил своей фамилии. Ему и всего-то было лет десять, когда война началась. Дом его немцы разбомбили, отец погиб на фронте, а мать умерла от голода. А он от голода и холода получил потерю памяти, и когда попал в детский дом, то уже не мог вспомнить свою фамилию. Так, в детском доме он и получил новую — Неизвестный. А имя своё он помнил. Ваней его покойные мама с папой называли. Фамилию вот только не сумел Ваня из-за болезни вспомнить. Так, смутно только помнил что-то, но не точно. Странная какая-то фамилия у него была. Да и какая разница, дело-то ведь не в фамилии было. Главное, что человек он был хороший, с большим чувством юмора. А юмор и отец мой тоже любил. И гражданская жена Ивана — Катя Шеломова тоже была женщиной с чувством юмора. Детей у них не было, потому что Катя сидела в тюрьме за какие-то провинности и там сильно заболела по женской части. Врачи ей там и сказали, что детей у неё не будет.

Вначале Иван работал на черных работах, но ему это не понравилось, и стал он у отца брать уроки вождения, потом правила выучил, а затем, сдав на права, и сам стал шофером самосвала, такого же, каким и отец мой управлял… Тут они ещё больше подружились, и практически каждое воскресенье проводили друзья в гостях друг у друга. Развлечений ведь особых в рабочем поселке не было, а о церкви и говорить нельзя было в то время. В основном костерили Хрущева, доведшего страну до ручки, обсуждали тарифы, рассказывали анекдоты. Нас с братом отправляли гулять, чтобы мы не услышали чего-нибудь лишнего. Да мы и сами не любили тесниться в небольшой комнате, где с трудом помещались две кровати, стол и шкаф для одежды. Намного интересней было возиться в длинном и широком коридоре барака, лазить по ближайшей сопке или строить снежный городок в конце широкой улицы, вдоль которой в строгом порядке стояли добротные северные бараки, построенные после войны, как я сейчас понимаю, немецкими военнопленными и отечественными заключенными. Конечно, это не были северные срубы, стены в них были тонкими, осенью в щели дуло, но когда наступала зима и бараки до крыш заносило снегом, тогда было вполне тепло и уютно.

Иван любил возиться с детьми, любил русские песни, любил иногда выпить, но пьяным никогда не был. Было в нём какое-то подкожное благородство, которое и в отце моём всегда чувствовалось, хоть он и не из дворян был, а из северного крестьянства. Впрочем, это ещё не вполне ясно, поскольку я не занимался подробными генеалогическими изысканиями своего рода… Знаю только, что соседка наша по деревне нас почему-то дворянами обзывала, а я на неё за это обижался. Может, и правда дед мой был каким-нибудь мелкопоместным дворянином до 1861 года, но только после отмены крепостничества и после 1917 года какое это имеет значение… А все компрометирующие документы были сразу же после революции сожжены. Может, ещё и потому соседка обзывалась, что она была колхозницей, а мои родители в колхоз не вступили, а работали в леспромхозе. Да только какая разница, не стало теперь ни дворян, ни крестьян, ни мастеровых настоящих, а остались одни только славные строители коммунизма. Ни отец мой, ни мать моя, ни Иван Неизвестный со своей гражданской женой Катей Шеломовой в возможность построения коммунизма не верили, потому что они были беспартийными. Из всех моих знакомых и родственников я один только верил, потому что много читал. Телевизора у нас тогда не было, библиотека в рабочем поселке была неплохая, и поэтому я прочитал много всякой литературы о пионерах-героях, славных комиссарах и командирах гражданской и Великой отечественной войн. Читал я эти книги вперемешку с книгами Дюма-отца, Дюма-сына, Фенимора Купера, а также и прочей приключенческой литературой. Одним словом, я рос романтиком. Это во мне и нравилось и не нравилось моим родителям. А Ивану Неизвестному это казалось смешным. Он любил надо мной пошутить и выставить мои идеалы в каком-то странном свете. Когда я сказал, что хотел бы быть лётчиком, он тут же стал надо мной подтрунивать и называть меня «летчиком-налетчиком». Я тогда был далёк от реальной жизни, жил в вымышленном мире литературы и на его насмешки не обращал никакого внимания. Отец ко мне относился как к взрослому, никогда меня не обижал и только один раз выпорол ремнём за дело, которое того стоило. Мне было уже двенадцать лет, а брату моему десять, но ума у нас было ещё мало. Поэтому и отправились мы как-то с ребятами постарше по весне катиться на льдинах. Льдины проплывали мимо нас по северной речке, мой брат вскочил на одну из них, льдина перевернулась, и он оказался в воде. Я протянул ему руку и… сам оказался в речке. Плавать умел только я, а брат мой ещё не научился. Наши пальто намокли, и нас тащило течением вниз по реке. Наверное, мы бы утонули, но кто-то из ребят постарше заметил лежавший на берегу ствол кривой северной берёзки. Кто её там оставил? — может, сама судьба. Брату протянули палочку-выручалочку, а я кое-как сам доплыл до берега.

Мать потом рассказывала, что примерно в это время ей было очень плохо на душе и она усиленно молилась про себя Богородице. Не сама ли Мать Небесная спасла нас тогда? Я думаю, что только она и спасла. Самое удивительное, что мы с братом даже не простудились после этого весеннего купания. Иван Неизвестный после этого случая стал нас обзывать «налёдчиками», тем самым постоянно напоминая нам об этом случае, едва не стоившем жизни. Отец не стал наказывать младшего, а меня немного вразумил. Я тогда сильно обиделся, но потом понял, что заслужил. Думать надо, что делаешь, прежде чем в какое-нибудь опасное предприятие влезать, а тем более на льдины прыгать.

Не думал я тогда, что не раз ещё жизнь заставит меня на льдины прыгать. Не думал, что и вся страна наша такие прыжки делать будет. А чем не такая же дурь прыжок из развитого социализма в дикий капитализм, который Чубайс с покойным Ельциным устроили? По-моему, так это даже опаснее, чем на льдинах кататься. Сколько народа из-за этого утонуло. Коммунисты насчитали, что около двадцати миллионов. Только коммунистам верить нельзя, потому что они до сих пор на своего кровавого вождя-вампира Ленина молятся. И потом при них-то погибло больше двадцати миллионов невинных людей, в основном русской национальности. Одно только раскулачивание и последовавший за ним голодомор в России и на Украине чего стоит. А сколько в ГУЛАГе сгинуло — кто может точно сказать? Многие документы ведь сожгли и подтасовали. А преступников-палачей так и не осудили. Хорошо, хоть совести у нынешней власти хватило убийство царской семьи преступлением признать. И пусть сделали это из чисто политических соображений, но всё равно хорошо. Теперь ясно окончательно, что злобный убийца и явный изменник родины в мавзолее лежит. А коммунисты продолжают его воспевать и нахваливать. Продолжают уверять народ русский, что без Ленина и его когорты славных революционеров Россия продолжала бы оставаться отсталой и неразвитой страной. Продолжают нагло врать и изворачиваться, приукрашивать годы своего тоталитарного правления. Не желают бесы каяться в расстрелах казачества, кулачества, офицерства, купечества, крестьянства и мастеровых. Все репрессированные для них — несознательные элементы, быдло, которое должно было работать для Славы КПСС, а не выступать.

Когда Ивану Неизвестному предложили вступить в КПСС, он задумался и пришел к моему отцу советоваться. Отец мой был человек решительный и правдивый, да к тому же фронтовик. Коммунистов он не жаловал, считал их всех ловкачами, которые пользуются своим положением и хотят за счёт партии обтяпывать свои делишки. На фронте он видел их в деле, и особого восторга они у него не вызывали. Сами в атаку не ходили, а только всё покрикивали и командовали да стенгазеты после боя выпускали. И выходило по их писаниям, что коммунисты особенно отличились в боях. Врали, разумеется, да только попробуй возрази. А было и так, что в коммунисты записывали всех погибших в неподготовленных атаках. Вот и получалось, что много членов ВКП(б) погибло на фронтах ВОВ. А на самом деле не так всё было. Единицы коммунистов проявили себя достойно, а большинство плохо воевало. В основном по штабам и политуправлениям отсиживались. На передовой же гибли в массе своей простые деревенские парни — дети кулаков, подкулачников и середняков. И гибли они не за Ленина и не за Сталина, не за ВКП(б), а за родину свою, за своих родных матерей, сестёр, младших братьев. Просто понял народ, что отступать уже некуда, а пришло время дать врагу русский отпор. Отговорил отец Ивана вступать в КПСС, а самому ему даже и не предлагали, потому что знали, как он к КПСС относится. Долго Ивана уламывали, но только авторитет моего отца оказался для Ивана сильнее, чем слова парторга их автоколонны. Остался Иван беспартийным. Потерял, конечно, в зарплате, премий ему теперь уже не давали таких, как коммунистам, но зато и на собраниях время не терял, и скучные лекции о международном положении мог не слушать. Вместо этого он завёл поросёночка и стал его с ранней весны откармливать, чтобы зимой было сало и мясо. Когда же пришла пора поросенка забивать, то оказалось, Иван не смог этого сделать. Духа у него на это дело не было, и пришел он к моему отцу с просьбой лишить поросенка жизни. Отец хоть и был фронтовик, служил в морской пехоте и не раз ходил в атаки на фашистов, но сам тоже ни разу этим делом не занимался. Ружья в бараке ни у кого не было, а был только очень длинный столовый нож.

— Трезвым я на это дело не пойду! — решительно заявил мой батя и потребовал от Ивана шкалик, который и был немедленно доставлен. Приняв фронтовые сто грамм на грудь, отец в сопровождении Ивана направился к загону, где бедное животное в последний раз в своей короткой жизни питалось из миски, услужливо подставленной Катей Шеломовой.

Я не буду описывать весь тот процесс, который происходил потом. Отец мой справился с порученным делом, но только шкалика оказалось мало, и он после неприятной и опасной операции принял ещё на грудь… А когда был уже хорош, признался честно, что впервые в жизни убивал животное и это оказалось сложнее, чем убить в смертельной рукопашной ражего фашиста. Визг несчастного поросенка ещё долго стоял в моих ушах, отец с Иваном еще не раз потом поминали убитого поросенка и, в конце концов, решили, что лучше всего убивать животное из ружья в ухо, чтобы не было визга. Видимо, и отцу было не по себе, но он виду не показывал, бодрился. Показав Ивану, как надо убивать поросенка ножом, отец предупредил его, что больше он этим делом заниматься не будет, потому что не по душе ему было выступать в такой роли. Иван его понял и не обиделся. На следующий год он договорился с охотником из соседнего барака. Но дело кончилось плохо. То ли охотник был тот еще, то ли заряд был слабый, но только поросенок после выстрела в ухо не упал, а бросился на своих обидчиков и стал их гонять по загону так, что они с трудом успели от него спастись и выскочить за барьер. Опять пришлось вызывать моего отца со знаменитым столовым ножом и лишать раненое животное жизни уже проверенным способом. К счастью, это была последняя попытка Ивана разбогатеть на сале и мясе.

Когда он подсчитал, сколько пришлось вложить денег, чтобы довести животное до нужной весовой кондиции, он понял, что разница совсем небольшая и не стоит его трудов. К тому же, с гражданской его супругой Катей Шеломовой у них начались нестроения, на почве того, что детей у четы не было, а Иван хотел ребёнка, мечтая, что на свет появится ещё один Иван Неизвестный. В конце концов, они разошлись. Иван нашел себе другую женщину, но мы к этому времени уже уехали с Севера. Как сложилась его судьба — я не знаю. Вроде бы новая жена родила ему сына, и через лет пять после нас они переехали на её родину — куда-то на Украину. Моего отца нет уже в живых, давно нет на этом свете и многих других жильцов нашего дружного барака. А я всё вспоминаю изрытое оспой лицо Ивана и его добрые шутки в мой адрес и в адрес моего часто болевшео брата:

— Ну что, налёдчики, заработали на орехи?

Помню и его детдомовские анекдоты про доходяг, где так страшно и совсем не смешно звучала фраза: «Сестра, а сестра, убей клопа!» Вспоминаю наш дружный барак, который зимой заметало снегом до крыши, а осенью дуло в щели, где Иван с отцом встречались иногда по воскресеньям и за пол-литровкой мирно обсуждали различные жизненные проблемы, где мы с братом много читали, а телевизор был только у мастера участка Денисенко и у ударника коммунистического труда Ратушного.

Вспоминаю и думаю, что у меня были счастливые детство, отрочество и юность. А фамилию настоящую Ивану удалось вспомнить, когда мы уже с Севера уехали. Он нам письмо написал. Красивая у него была фамилия — Шувалов. Но только он не стал уже её возвращать, потому что к своей новой фамилии привык. Так, видимо, и похоронен, как Иван Неизвестный.

Царствие ему небесное, хороший он был человек, добрый.

Михаил Аникин