Отрывок из повести.

Вадим Шефнер
1915-2002

…Нет, в Костином деле помощи от Бога ждать нечего. Здесь может помочь только древнетибетская магия. Надо сперва произнести заклинание, а затем начать считать: «Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра…» И так до тысячи. Со счета сбиваться нельзя, не то все пойдет насмарку. Но зато когда наконец произнесешь: «Тысяча белых тигров», — к тебе придет умственное озарение, и ты мудро решишь самый трудный вопрос. Этой магии Костю научил жилец Который. Костя уже не раз пробовал применить ее в разных случаях жизни, но ни разу еще не смог довести счет до тысячи: каждый раз что-нибудь мешало. «Но теперь я должен досчитать до конца», — твердо постановил Костя и произнес магическое заклинание: «Белые тигры, научите меня, как мне заработать миллион в поте лица!»
Крепко зажмурив глаза, заткнув уши руками, он принялся считать вслух, отбивая такт правой ногой: «Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра.. .» Одновременно в голове, подталкивая одна другую, бежали беззвучные мысли. Все они были связаны с миллионом.
Миллион Косте очень нужен. («Двадцать четыре белых тигра, двадцать пять белых тигров, двадцать шесть белых тигров…»). Дело в том, что третьего дня тетя Аня получила очередной трудпаек и жалованье. Паек поместился в двух мешочках: в одном чечевица, в другом пилено. Еще она принесла полбутылки льняного масла, и кулек с солью. А жалованье состояло из нескольких дензнаков, и тетя Аня положила их на этажерку. («Тридцать девять белых тигров, сорок белых тигров…»)
Когда на следующее утро к Косте, в отсутствие тети, зашел его приятель Колька Шурыгин, он сразу же обратил внимание на деньги.
— Слишком много денег заимела твоя тетя, — осуждающе сказал он. — Надо бы нам откачать одну бумажку. Таков закон прерий.
— Но это нехорошо. Это вроде воровства, — сказал Костя.
— Много ты понимаешь! — обиделся Колька. — До двенадцати лет дожил, а такой глупыня! Если взять одну бумажку, то никакое не воровство, а проявление самостоятельности.
Кончилось тем, что взяли бумажку в один миллион, пошли на бульвар Шестой линии, купили у бабы-лепёшницы четыре лепешки, два пирожка с требухой и два с воздушной начинкой. Миллиона как не бывало. Лепешки и пирожки сразу съели, и тогда Колька Шурыгин вдруг запел:
Шкет по улице идет, Шоколад, конфеты жрет,— Стырил деньги у отца, Ламца-дрица, гоп-ца-ца!
Косте в песенке послышался намек. Правда, шоколада и конфет он не жрет — их в продаже нет, но деньги-то он стырил, это факт. Это нехорошо…
Когда Костя вернулся домой, тетя Аня уже пришла со службы. Она сидела за обеденным столом и щелкала на счетах. Перед ней лежали две счетоводные книги. Лицо у нее было грустное — из-за неприятностей по службе.
Тетя Аня, после того как ее муж был убит на фронте в 1916 году, поступила на краткосрочные бухгалтерские курсы и стала кассиром-счетоводом в больнице. В то время деньги были еще нормальные: копейки, рубли, сотни рублей, от силы десятки тысяч рублей. («Восемьдесят четыре белых тигра, восемьдесят пять белых тигров…»). С этими суммами она кое-как справлялась и жалованье медперсоналу выдавала без ошибок. Но теперь счет шел на сотни тысяч, на миллионы и миллиарды рублей, и тетя Аня захлебывалась в нулях. Порой в ведомости у нее оказывалось больше нулей, чем надо, порой — меньше, и недавно ей всыпали выговор. А курс денег все падает, и впереди маячат биллиарды, триллиарды, биллионы, триллионы и квадрильоны рублей.
— Где ты был? — спросила его тетя Аня. — Почему каша не съедена?
— Тетя Аня, я сыт. Я поел пирожков. Я проявил самостоятельность и взял у тебя один миллион.
— Ты стал вором, — сказала тетя Аня и заплакала.— В нашей семье никто никогда ничего не крал, а ты стал вором. И я должна написать об этом твоему отцу.
— Прости меня, тетя Аня. Я больше никогда не буду,
— Будешь или не будешь, но ты уже вор. Украл человек копейку или сто рублей — он все равно вор. Украл один раз или сто раз — все равно украл. Это только в бухгалтерии важно, сколько там цифр стоит после единицы, а в грехе это не важно. Иуда только раз предал — и он навсегда Иуда. И палач становится палачом, не когда он срубит десять или сто голов, а в ту минутку, когда он отрубит первую голову. («Сто восемнадцать белых тигров, сто девятнадцать белых тигров…»)
— Что же мне теперь делать? — спросил Костя. — Хочешь, я заработаю миллион и верну тебе? Только ничего не пиши отцу.
— Да, — ответила тетя Аня. — Заработай миллион и верни мне. Грех этим не смоется, но вина смягчится. В течение недели я не буду писать твоему отцу… Но миллион ты должен заработать честным трудом, в поте лица своего.
2
Чьи-то ладони легли на зажмуренные глаза Кости. Он вздрогнул.
— Колька, уходи отсюда! Не мешай! — пробормотал он. — Двести семьдесят девять белых. .. Двести восемьдесят. .. Двести семьдесят девять… Сбился!.. Опять все пропало!
Потом он ощутил, что это не Коля, слишком мягкие ладони.
— Нюта?!
— Ну да! Думаешь, не знаю, как в этот двор пролезть?— Она сняла ладони с его глаз.
— Из-за тебя, Нюта, все пропало, — без огорчения сказал Костя. Он был рад, что она пришла. Нюта со своей матерью жила в квартире через площадку. Она была старше Кости на год, и он с ней дружил. Она ему очень нравилась, но он никогда не говорил ей об этом. Сейчас она стояла перед ним, и он поднялся с ванной колонки, чтобы не сидеть, когда девочка стоит. На Нюте туфли с веревочными подошвами, черная юбка и красивая кофточка, сшитая из шелка, содранного с японской ширмы. Спереди на кофточке — огромная радужная бабочка с золотыми усиками. На голове голубой бант, под цвет глаз.
— Какая ты аккуратная, Нюта, и нарядная! — сказал Костя, —Ты самая нарядная во всем нашем доме.
— Это мама обо мне заботится. Она говорит, что, когда отец вернется, он не должен увидеть свою дочь какой-то замухрышкой.
«Твой отец никогда не вернется, — подумал Костя.— Все во дворе знают, что он плавал на «Анадыре» и что транспорт был потоплен немецкой подводной лодкой, и никто не спасся. И только ты и Нина Сергеевна еще верите во что-то».
Но вслух он этой правды не сказал, Вслух он сказал другое, это тоже была правда:
— Ты никогда не будешь замухрышкой. Ты красивая.
— Нет, не красивая, — возразила Нюта. — Но привлекательная и вызываю чувство симпатии. У тебя есть ко мне чувство симпатии?
— Есть! Да еще какое! А у тебя ко мне есть?
— Немножечко есть. Только жаль, что ты умственно недоразвитый. Тебе скажут какую-нибудь ерунду, а ты и веришь. Ты опять занимался этой тибетской медициной?
— Не медициной, а магией… Мне надо придумать, как заработать миллион в поте лица,— И он рассказал ей, что произошло.
— Это совсем нехорошо, — сказала Нюта, выслушав Костю. — Может быть, если бы ты все деньги взял, это было бы лучше. Это была бы реквизиция. А ты утащил одну бумажку, как воришка. Но помогу тебе заработать миллион.
— Я должен сам заработать, без никого.
— Тогда буду помогать тебе только словами, Ты рад?
— Еще как рад!.. А что ты мне скажешь словами?
— Первым делом должна подумать. Сейчас пойду домой и буду думать для тебя, — сказала она.
3
Утром Костю разбудила тетя Аня. Он подумал было, что она начнет расспрашивать, как у него идут дела с миллионом, но она, ничего не спросив, ушла на службу. Костя встал, умылся, попил морковного чаю, поел овсяных лепешек и, закрыв дверь на два ключа, отправился во двор. Нюта была уже там.
— Нюта, ты вчера обещала подумать для меня про миллион, — обратился к ней Костя.
— Мне даже и думать не пришлось! — объявила она. — Представь себе, вчера вечером к нам зашел тот художник, который рисовал меня в прошлом году, и сказал, чтобы опять пришла к нему позировать. В прошлом году он срисовал меня и потом принес нам два фунта пшена… А теперь он сказал, что ему нужно рисовать и мальчика. Ну, сказала ему про тебя. Он говорит, что посмотрит, какой ты. Понимаешь, он говорит, что мальчика с умным лицом ему не нужно. Ты ему, наверно, подойдешь.
— Надо раздеваться? — спросил Костя.
— Какая ерунда! — вспыхнула Нюта. — Это взрослым надо раздеваться, когда их срисовывают. А мне он тогда сказал: «Сядь вот на этот стул и погрузись в глубокое раздумье». Ну, села и погрузилась.
— Погрузиться я тоже могу. Но мне нужно, чтобы в поте лица.
— Пот лица будет! Ты думаешь, легко это — сидеть, не шевелиться и молчать?! Особенно молчать… Сейчас мы пойдем к нему, к этому художнику. Он на Шестнадцатой линии живет, у самой набережной.
По совсем почти безлюдной Пятой линии, где между булыжин росла сорная трава и маленькие ромашки, миновав гимназию Шафэ, они вышли на Большой. Здесь, на подступах к Андреевскому рынку, было оживленно. Хозяйки шагали на базар в надежде что-нибудь купить, сновали беспризорники и мальчишки-папиросники; воровато оглядываясь, предлагали свой товар спекулянты сахарином. Народу на рынке было много, но съестного было очень мало — из-за плохого подвоза поезда почти что не ходили.
Костя и Нюта покинули толкучку и пошли по Шестой линии крытой каменной галереей Андреевского рынка. Здесь стояла тишина. От лавок, магазинов, магазинчиков остались только пустые помещения. Во многих витринах стекла были выбиты, кое-где гигантские зеркальные окна были заколочены серыми шершавыми досками. Вывески над витринами, в простенках, рекламные надписи на квадратных столбах галереи нахально лезли в глаза. Нюта и Костя шли, по-прежнему держась за руки, хотя здесь нельзя было потерять друг друга.
На другом берегу видны были кресты и склепы Смоленского кладбища. В тучах уже появились широкие прорехи, и сквозь них светило солнце. Оно подсвечивало влажные кроны высоких кладбищенских деревьев, а могилы были в тени, и легкая дымка от недавнего теплого дождя висела над ними.
— Обманула тебя, никакого миллиона на этом несчастном Голодае не заработать, — сердито сказала Нюта. — Пойдем домой?
— Пойдем. Через Смоленский мост?
— Все равно.
Когда они перешли на родной Васильевский, первый, кого они встретили, был конь. Он стоял на углу Семнадцатой линии и Камской улицы, запряженный в ломовую подводу. На передке телеги синела маленькая дощечка с именем коня: его звали Шурик. На телеге спереди находились какие-то ящики, а там, где задок подводы, на пустых рогожных мешках лежала лопата и рядом с ней крест, сваренный из водопроводных труб. На мостовой стоял ломовик-извозчик, а напротив него — полная, неплохо одетая гражданка. У них шел спор. Женщина хотела, чтобы ломовик отвез крест на кладбище, а тот говорил, что такого уговора не было. Уговор был — только до Камской. А на кладбище ему с подводой нельзя, это не положено. До начальства может дойти, что он по кладбищам коня гоняет. Себе дороже…
— Я тебе к той муке, что дала, еще и денег добавлю,— говорит женщина. — Мне ж самой не донести, у меня сердце слабое.
— Муку со склада лямзить — на это у тебя сердце не слабое, — отвечает возчик. — Не повезу, сказал же.
— У, змей зеленые глазы! Меня ж и попрекаешь! — беззлобно произносит женщина.
Нюта толкает Костю локтем. Костя сразу догадывается, что ему надо подойти к этой гражданке и предложить свои услуги. Но его сковывает какое-то дурацкое смущение.
Тогда Нюта становится перед женщиной и говорит строгим голосом: .
— Вот этот мальчик поможет вам. За это вы должны дать ему миллион. Но только деньги сразу, а не потом.
Женщина удивленно и даже немного ошеломленно смотрит сверху вниз на Нюту. Сейчас она, может быть, завизжит, затопает на Нюту ногами и пошлет ее ко всем чертям. Но нет, ничего плохого не происходит.
— Миллион так миллион, — равнодушно произносит гражданка и приказывает извозчику: — Отвернись, змей! — Она приподнимает длинную верхнюю темную юбку, а под той юбкой — другая юбка, из плотной сероватой ткани, и на ней карман. До Кости доходит, что и ему надо отвернуться. Когда он делает обратный поворот, в руке у Нюты большая красная бумажка. В каждом углу ее косо напечатано: «10 000 рублей». А в середине — большая черная надпечатка: «1000 000 рублей». Именно такую бумажку и украл Костя у тети Ани. Нюта сперва хочет передать деньги Косте, потом складывает бумажку и прячет в карманчик, нашитый на платье, и застегивает карманчик на синюю пуговку. Так будет надежнее.
Гражданка берет с подводы лопату и сует Нюте помятый медный чайник средней величины. Крышки у него нет, из него торчит деревянная ручка, она вся в зеленых пятнах; в чайнике — краска для креста. Костя взваливает крест на правое плечо, и ломовик уезжает на своей гремящей подводе.
По тихой улице они идут втроем, в строе треугольника. Впереди Костя с крестом, за ним тетенька с лопатой и рядом с ней Нюта с чайником. Крест не очень большой, и нельзя сказать, что он такой уж тяжелый, но все-таки нести его нелегко, никак к нему не приспособиться. Когда Костя перекладывает его с плеча на плечо, в перекладине что-то весело перекатывается, будто там дробинка; наверно, остался какой-то обрезок, кусочек металла. От креста пахнет железной окалиной и чуть-чуть сырым деревом — это из-за деревянных пробок, которыми заткнуты срезы трубы.
Улица невелика. В конце ее, поперек дороги, стоит приземистое строение с аркой посредине —ворота на кладбище. Костя, чтобы легче было тащить крестную ношу, решает прибегнуть к древнетибетской магии. Интересно, сколько белых тигров насчитает он до кладбищенских ворот. «Один белый тигр, два белых тигра…» Но считать мешает гражданка с лопатой. Она идет и тараторит. Она доказывает Нюте, что гороховая мука, которой она уплатила возчику, добыта вполне честным путем. Ломовика она ругает змеем и оглоедом, но без всякой злости. Иногда она даже смеется. Костя удивляется: ведь у нее кто-то умер, а ей хоть бы хны. Но из дальнейшей болтовни выясняется, что никто у нее сейчас не умирал. Умер дед, но не теперь, а еще в шестнадцатом году. А позапрошлой зимой деревянный крест с его могилы сперли на дрова. И теперь она договорилась с Пальцевым, и тот смастрячил ей этот крест из водопроводной трубы. Этот уж не сопрут!
Наконец-то арка. Они входят в длинную темную подворотню, и вот они на кладбище. Порядок углов треугольника сразу меняется. Впереди теперь шагает женщина с лопатой — она знает, куда идти, — а за ней Нюта и Костя. Они движутся мощеной кладбищенской аллеей, мимо богатых памятников, мимо церкви, где на паперти с утра пораньше уже стоят несколько нищих и нищенок. Кто им подает, и что им подают — неизвестно, но они дежурят здесь с утра до вечера. Слева, где за деревьями скрыта часовня Ксении Блаженной, доносятся голоса богомолок: они не то молятся, не то ссорятся. На перекладине, оказывается, есть какие-то железные заусеницы, от них больно плечам. Крест становится все тяжелее и тяжелее. Интересно, сколько фунтов он весит? Если его сплющить или расплавить и превратить просто в кусок железа, то это будет, наверно, не очень большой кусок. Не больше кота Мамая. Кот Мамай сейчас уже дома, спит себе на диване. Однажды дядя Миша, сказал при тете Ане: «Мамай — последний кот в Петрограде, это кот-великомученик. Он один за грехи всего кошачества здесь страдает. Это кошачий Иисус Христос — истинно вам говорю!» — «Не богохульствуйте, Михаил Васильевич», — спокойно проговорила тетя Аня. «Ничего, бог не обидится,,— ответил Который.— Тем более ваш лютеранский Бог. Он очень терпелив». — «Все Боги одинаково терпеливы», — сказала тетя Аня;
Но почему это он, Костя, так ясно себе представляет и кота Мамая, и тетю Аню, и Которого? Ведь их нет сейчас здесь, он идет по кладбищу без них. Это — память. А что такое память? Может быть, в голове у каждого человека есть миллион маленьких комнаток, и чуть человек что-нибудь увидит — это сразу поселяется в комнатке. И вот человек носит в своей голове родителей, знакомых, учителей, кошек, львов, тигров, гусей, сливы, сахарный песок, воблу, паровозы, дредноуты, маяки, дома, облака, танки, деревья, пушки, винтовки, пулеметы, самодвижущиеся мины Уайтхеда, карандаши, кресты, лопаты, чайники… «А как же быть с экватором? Экватор я тоже ношу в голове, но ведь его нет на самом деле, это только воображаемая линия? А как быть с Богом? Ведь я не знаю, какой он, а таскаю его в голове! Может быть, его совсем нет, может быть, он воображаемый, как экватор? Ведь он никогда ни во что не вмешивается. Если б он был, то он сейчас помог бы мне. Он мог бы, если это ему не хочется, не показываться на глаза ни мне, ни Нюте, ни этой тетеньке, с лопатой, — он мог бы пристроиться незаметно, как Гриффин, Человек-Невидимка, и помочь мне тащить этот крест. Бог, если ты есть — помоги, а если не поможешь —значит, тебя нет. Считаю до пятнадцати белых тигров! Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра…»
Костя считал честно, не торопясь. Но никакой незримой помощи не последовало. Тогда он дал Богу добавочный льготный срок — подкинул ему еще десять белых тигров. И опять никакого облегчения. Костя поставил крест на булыжину и, придерживая его правой рукой, левой стал отирать пот со лба. Нюта осторожно опустила чайник на дорогу и спросила:
— Очень устал?
— Теперь недалеко, — сказала женщина. — А ямку для креста я сама выкопаю. И крест сама покрашу, аккуратная у меня будет работа.
— А дощечка у вас есть к кресту? — поинтересовался Костя.
— Дощечку я в другой раз принесу. Мне ее один человек аккуратно распишет, я принесу ее и проволокой прикручу, чтоб не сперли. Ну, отдохнул?
— Отдохнул. А как звали вашего дедушку?
— Василий Васильевич, — ответила женщина.
Костя взвалил на себя крест, и все трое двинулись дальше. Перекладина с заусеницами по-прежнему больно давила на плечо, но теперь Костю ободряла мысль, что крест будет стоять на могиле человека с двухэтажным именем. Для такого дедушки не жаль потрудиться.
Вскоре женщина свернула на боковую немощеную дорожку. Теперь шли гуськом, Костя стал замыкающим. По утоптанной, слегка сыроватой земле идти было легче, чем по мощеной аллее. Здесь было меньше богатых склепов и каменных надгробий и больше заброшенных безымянных могил. Кругом стояла густая, влажная тишина. Ветки кустов низко свисали над дорожкой, и, когда Костя задевал их крестом, на него падали теплые капли.
— Вот и пришли, — сказала женщина, снимая с плеча лопату.
Все трое остановились перед небольшим холмиком, поросшим высокой травой. Из травы чуть торчал пенек от срубленного креста. На пеньке сидела серая птичка, поменьше воробья. Она непугливо посмотрела на пришедших, повертела головой и полетела в кусты.
4
Костя и Нюта не торопятся домой. Они решили пойти на взморье. По тропинке, петляющей среди старых могил, они идут в самый глухой угол кладбища. Здесь в заборе давным-давно выломано несколько досок, и тропинка ведет прямо к этому лазу и продолжается за ним.
Они выходят в поле. Слева виднеется несколько домов, справа, за валом, течет в залив речка Смоленка. Уже солнечно и тепло, тучи ушли, трава высохла, листья на кустах уже не блестят. Тропинка идет теперь через старые мусорные холмы. Когда-то здесь была свалка, но она давно поросла травой, желтыми лютиками, диким цикорием. Сюда давно ничего не свозят. Все, что можно есть, люди теперь съедают сами; все, что можно сжечь, сжигают в печках-буржуйках; все, что можно надеть на тело, носят на себе, ничего не оставляя свалке. Тропинка приводит Костю и Нюту в зеленую низину, где речка разделилась на мелкие затоны, рукава и рукавчики с теплой, лениво текущей водой. Здесь уже много купающихся ребят, здесь шумно. Минуя купальщиков, Костя и Нюта выходят на самый берег залива, на мысок, где стоит створный знак. Когда-то какой-то богатый чудак выстроил здесь дачу — на болоте, у самой воды. Дача сгорела, но остался фундамент, сложенный из больших камней.
Камни уже нагреты солнцем. Костя и Нюта садятся на фундамент лицом к морю. По заливу идет мелкая зыбь, фарватерные бакены весело, беззаботно раскачиваются, каждый на свой лад. Две чайки летят над заливом в патрульном полете — прямо, строго по прямой. Финская лайба под серым парусом клюет носом волну, Мористее виден черный транспорт, дымящий обеими трубами. Правее его, чуть ближе к Лахте, что-то небольшое плывет, покачивается; то скроется, то снова вынырнет. Может быть, это какое-нибудь бревно, сосновая чурка. А быть может, это стальной бочонок. В нем — стальная дощечка, и на ней два имени. Они всегда будут рядом — вечно, вечно, вечно.
Волны, набегая на плоский, топкий берег, подтверждают:
— Вечно, вечно, вечно!