Николай Коняев

С чего начинается Родина?
С окошек, горящих вдали,
Со старой отцовской буденовки,
Что где-то в шкафу мы нашли.

слова М. Матусовского,
музыка В. Баснера

— Никому не нужен русский человек, ни начальникам своим, ни правителям, которые давно бы уже нашу страну в аренду сдали, если бы не стало, наконец, русских… — запальчиво   говорила наша спутница, а я молчал, потому что возразить на это было нечего.

— Так-то оно так, — сказал я. — Только порою кажется, что   и самому себе русский человек, тоже уже не нужен…

— Так ведь зато Богу нужен… — тихо, но убежденно проговорил отец Андрей, останавливая машину. — Я иногда читаю Жития святых и думаю, что все это про нас, про нашу Родину написано…

— Как это? — спросил я.

Я, действительно, не мог понять, о чем говорит мой спутник, не мог сообразить, зачем он остановил здесь, на краю оврага,  машину… Читать далее “КРАСНОАРМЕЕЦ ЛУКОВ” →

Лидия Шубина

При виде этого существа мне всякий раз становится страшно за себя – меня посещает мысль, что я тоже могу дожить до такого возраста и состояния. Маленькая старушка-скелетик почти теряется на большой для нее кровати. Она не жертва Бухенвальда – это просто старость… Ручки забинтованы, кое-где смазаны зеленкой – видно, старческая кожа так одряхлела, что даже от лежания на кровати на ней образуются раны и пролежни. На обтянутом кожей лице выделяются заострившийся нос и беззубый рот. Невидящие глаза открыты в пространство. В общем, бабулька от мертвеца мало чем отличается.

Я случайно зашла в палату лежаков, так получилось. Ну, а если уж зашла, то общаюсь с обитателями. Я иногда пою, причем больные здесь чаще просят спеть молитвы, а не обычные песни. Пою «Царице моя Преблагая».

«Зриши мою скорбь, зриши мою печаль…» – вывожу слова молитвы, и подхожу к кровати жутковатой бабули – слух у нее наверняка плохой, но есть надежда, что услышав знакомую мелодию (хотя это под вопросом!) где-нибудь в глубинах сознания этого безучастного существа что-нибудь шевельнется. Касаюсь худенькой руки… Вдруг старушка оживает и с неожиданной силой тянет меня к себе. Не понимаю причины такой экспрессии и не поддаюсь силе бабулиного притяжения. Мало ли, что у нее на уме… К тому же, я хочу допеть молитву.

Я совсем не уверена, что меня видят, слышат и понимают, но всё-таки, допев, спрашиваю: «Вы что-то хотели?» Но в бабульке оказалось больше жизни, чем я ожидала.

• Дай я тебя поцелую – выводит вполне отчетливо беззубый рот. Преодолев некоторых страх, я склоняюсь к ее лицу.

«По плодам их познаете их…» Вот добрый плод жизни этой бабульки, с которым она и пойдет в Вечность…

Откуда в некрасивом умирающем теле, лишенном всех радостей жизни, желание любить других?

Озадаченная столь явным несоответствием, иду дальше.

Я ведь сюда на минутку забежала…

Наталия Рогозина

«…Что может быть несчастнее тех, кто подвизаются в добродетели напоказ людям, омрачают лица свои постами и творят молитвы на перекрестках, когда труды они претерпевают, а всякой награды лишаются?»[1]

свт. Иоанн Златоуст, 55, 603)

Рассадив бархатцы по   цветнику, Евгения освежила могильное ограждение серебрянкой  и только устроилась  на скамеечке, чтобы помолиться о упокоении усопших родственников, как  мирную кладбищенскую тишину нарушил  истошный крик.
Женя вздрогнула и огляделась по сторонам: «Может, плохо кому–то стало?», –  но через минуту уловила в потоке гортанных звуков, несущихся из–за деревьев,  едва различимые слова: «…со святыми упокой, Христе…», «… идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание…».
От  надрывного пения, походившего на мучительный предсмертный стон, стая испуганного воронья с карканьем взлетела ввысь,   а народ,  пришедший на погост, всполошился и начал  расходиться. Вскоре кладбище опустело, Евгения  тоже засобиралась домой.
При выходе из центральных ворот она увидела женщину, облаченную в длинное   платье   и платок, повязанный “внахмурку”, в которой узнала свою соседку по даче:
– Анна? Неожиданная встреча!
Приятельница расплылась в блаженной улыбке:
– У меня здесь бабушка похоронена. Была на ее могиле, пела литию.
«Теперь понятно, кто выл на кладбище»,  – подумала Евгения, а вслух произнесла: – Как дела, Аня? Как  муж,  как дети?
– Сложно все! Воцерковляюсь,  мечтаю петь на клиросе, но супруг мой далек от духовной жизни –  жарит мясо и сердится, что  я не ем.
– Отчего же не ешь? Ведь в году всего четыре поста, не считая среды и пятницы.
– Решила отказаться от животной пищи по примеру  Святых подвижников,  пребывавших в посту и молитве. Ежедневно читаю Евангелие и Псалтирь, приучая домочадцев: отвлекать меня категорически запрещается. Но, как назло,  только открою  молитвослов, так  или сынишка подходит: «Мама,  кушать хочу!», или  муж кричит: «Белое белье можно вместе с кроссовками стирать?». Отвечаю им: «Не мешайте! Я молюсь!»,  а они обижаются.  – Анна поморщилась и, теребя потертые четки на запястье, продолжила: –  В прошлом месяце, например,  собралась   в паломническую поездку, а мои все с гриппом слегли, сморкаются, кашляют. Прошу их: «Не приближайтесь ко мне со своими бациллами! Не хочу захворать перед дорогой», а они опять обижаются…
– И ты все равно поехала? – удивилась Евгения.
–  Конечно, мне же в паломничество надо! Ехала и в пути молилась. Отсечение земных привязанностей  –  есть путь к святости. – Анна  демонстративно выставила вперед ногу в стоптанном сапоге. –   Пренебрегаю  украшательством внешности, хотя могу позволить себе многое – муж прилично зарабатывает,  но разве Святые в земной жизни о наружности пеклись?   – и, окинув Женю критическим взглядом, с одобрением произнесла: –  Туфельки на тебе старенькие, плащик скромный, ни следа косметики на лице… Молодец! Видно, что стремишься к духовному росту.
–  Все гораздо проще, Аня: пока с детской колясочкой десять кругов по парку навернешь, в поликлинику сгоняешь, дважды до школы добежишь,  туфли сами  изнашиваются, никакая обувь не выдерживает. Ну а вечером, когда перемоешь горы посуды, перестираешь кучу белья,  да  ко сну едва отойдешь, так уже вставать пора, чтобы завтрак семье приготовить, и о макияже думать некогда.
– Жаль, что погрязла ты в кастрюлях и  сковородках, мать! Это все – пустые хлопоты, прежде о душе следует беспокоиться.
– Понимаю, но домашнюю работу за меня никто не сделает. Муж трудится до ночи,  приходится везде самой успевать. Старший сын в спортивной секции занимается, а  младшенький…
– Суета какая!  – перебила Евгению собеседница, мечтательно подняв к небу глаза: –  Завтра поеду на автобусе по Золотому Кольцу, буду петь псалмы, молиться. Хочешь со мной?
– Рада бы, но не получится. Деток оставить не с кем.
Анна  вздохнула с сожалением:
– Вот я и говорю: истинная молитва  –  в монастыре, а  здесь… Пустые хлопоты!
На том женщины распрощались, и каждая пошла в свою сторону.
Анна отправилась в храм, чтобы просить у настоятеля благословения петь в церковном хоре. До сего дня регент трижды  отказывал ей, понимая, что несчастной   «медведь крепко на ухо наступил», но Аня не сдавалась. Мысленно она уже вообразила себя на клиросе и, подойдя к автобусной остановке, совершенно забылась, пробасив: “До–рэ–ми–и–и–и! Ля–ми–рэ–э–э–э!”. Окружающие  бросились врассыпную, кто куда…

Евгения  купила  продуктов и,  неся тяжелые сумки  в руках,  по пути домой повторяла: «Господи! Помоги рабе Твоей Анне и научи  ее,  Милостивый, любить ближних, как саму себя».

[1] Источник:http://www.biblioteka3.ru/biblioteka/sokrovishhnica–duhovnoj–mudrosti/txt476.html

Лето было жарким, а в конце июля пошли и дожди…

Хорошо росли грибы в лесу. Еще быстрее начали расти цены. Люди снова сделались раздражительными, злыми, как тогда, когда Ельцин начинал реформы…

1.

Ночью бригада два раза выезжала на удавленников. Под утро — на ножевую травму. Темнолицый кавказец распорол живот. Распорол, как он утверждал, сам.

— И зачем ты себе хачапури такой сделал? — спросила Ирина, осматривая рану.

— Харакири… — поправил кавказец, и из уголков губ потекла кровь.

— Не все ли равно… Хачапури… Харакири… Главное, что нам не довезти тебя. У нас ни аппаратуры, ни лекарств нет!

— За всэ плачу! — сказал кавказец и закрыл глаза, теряя сознание.

Уже в конце смены Ирина позвонила в больницу, куда отвезли кавказца.

— Как там хачапури наш?

— Помер… — ответили ей. — На операционном столе и помер…

Событие для штурмовой бригады было рядовое, но Ирина почему-то огорчилась. Настроение испортилось.

А дома, только приняла душ, только сварила кофе, зазвонил телефон.

В трубке — ругательства и всхлипы, проклятия и плач мешались между собой, и Ирина долго не могла ничего разобрать.

— Але! — втиснулась она наконец в эту неразбериху. — Але! Кто говорит?!

— Вера… — заплакала трубка. — Вера!

— Что случилось, Вера? Расскажи толком!

— Сережу убили… — донеслось из трубки, и трубка захлебнулась плачем, всхлипами — истерикой, которую невозможно остановить. Впрочем, истерика начиналась и с Ириной.

Читать далее “ЗА ВСЕ «ЗАПЛОЧЕНО»” →