ВЫБОР

(1929-1930)

 

1929, Cannes

 

Это всего только логическая схема. Вероятность, предположение, что оно так. Исключать возможность, что оно так, обойти эту мысль, или взять ее поверхностно, не до дна и конца – невозможно. Я, по крайней мере, не могу. Да и никто, если понять ее действительно изнутри.

Для других она только «общее место», вещь, о которой говорят и пишут уже две тысячи лет (с определенностью, а менее определенно она жила в человечестве всегда). Неисчислимое количество слов о ней сказано, главным образом – теми, кто не только понял ее изнутри, но, поняв, и решил, что она не вероятность истины, а сама истина. И решил это для себя жизненно, реально.

Если это истина, то она для всех. Так и думают, и надеются, и верят решившие для себя. Оттого они (их миллионы) и не устают веками говорить о ней, рассказывать, пояснять, звать к ней, жизнью и примером доказывать. Оттого и неисчислимое количество слов о ней сказано, и еще будет сказано, хотя она так проста, что может быть формулирована в трех строках.

И еще: если это истина, то она и для всех времен, навсегда, т. е. пока есть мир и в нем страдание.

Я возьму всё как можно проще, как можно уже (притом как можно ОБЪЕКТИВНЕЕ), схема – пунктиром. Перед ней ставлю знак вопроса, или «быть может». Почему я не говорю «это так», но лишь «а если так… ?» – потом. Надо начать сначала, с исходных точек. И никакой волей не мешать логическому течению мысли.

Конечно, сами исходные точки могут быть неверными. Что ж, поставим и перед ними «если» и «по всей вероятности… »

Представим себе, что сумма страдания (беру en blос[1] все, что может быть названо Страданьем) при самом начале жизни мира выражается числом Х. История (тоже беру en blос) это растянутая по времени борьба со страданьем. (Приписка на полях: Не думаю, чтобы страдание изменилось «в качестве». Т. е., если люди изменятся к худшему, то будут страдать по пустякам, но так же остро. А если к лучшему, то еще острее, хотя м. б. поводов будет меньше. Всё дело в «почти», а «почти» есть смерть.) Во всех формах, со всеми формами, – борьба непрестанная, неусыпная. Ну, а что если б и теперь, после веков и веков этой борьбы, проверить в какой-нибудь момент снова общую сумму страданья в мире? По всем вероятностям, она оказалась бы выраженной тем же Х-ом, определенным числом ни больше и НИ МЕНЬШЕ. Это не всё. Насколько нам доступно – мы можем вообразить, в очень далекой проекции, и продолжение борьбы, не остановимся даже перед фантазией. Вот, люди устроили себе идеальные формы жизни, или почти идеальные (мир без «почти» невообразим, так как его первая база – относительность). Но побеждены опасности, побеждены болезни и почти побеждена смерть. Осталась где-то какая-то одна миллиардная ее возможность, только. Что же? Логика говорит нам, что, вероятно, если проверить в этом бесконечно-улучшенном мире сумму страданья новых людей в новых условиях – это будет в любой момент опять всё тот же Х. Время (история, борьба) лишь перемещают его, видоизменяют, но не изменяют. Будущие, иные, чем мы, люди, в своем образе и в своих условиях, будут страдать столько же, так же, как мы, теперешние, в наших, и в нашем состоянии. И так же, по силе, как страдали наши далекие праотцы – в условиях своей жизни. Столько же. Ни больше – ни меньше. Страдание – неподвижная, не разбиваемая чаша, в которой кипит мир. (Можно, как нередко делают, заменить «страдание» словом «зло»; но это будет и шире, и уже, а, главное, сразу предполагает известную оценку предмета, – отрицательную. Останемся при достаточном для нас понятии «страданья».

<Примечание>: Часто, у святых: «J’aime la souffranee[2]» Но нигде (и не представимо) – «J’aime le mal[3]». (Приписка на полях: Это правда.)
Если всё так, и прямая борьба со страданием не приносит спасения от него, не следует ли подумать, что дело не в самом страдании, а в нашем отношении к нему? Может быть, здесь-то и лежит центр тяжести, как всякий центр – единственный. И единственное спасение.

Мир сросся со страданием, страдание с миром. Они нерасцепимы. Но – два ли мира, или один? Если судить без человека, то, конечно, один. А если принять, как видимую, подлинную несомненность, существование человека, то, конечно, два. (Приписка на полях: Два мира – это две реальности, одна в одной, поэтому сказать, что вторая – «без человека» – нельзя. Она так же «с человеком», вернее – она в человеке и человек в ней. Их связь – Х [не в пространстве во всяком случае]). Потому что совершенно так же несомненно и реально, как существование человека – существование в нем, в человеке, понятия (или чего-то вроде, но незыблемого) и о втором мире, о другой плоскости, где находится столь же действительная, другая реальность. Неважно, всякий ли человек знает о том, что в нем это находится (имеет бытие). Важно, что оно бытие имеет. Но мы должны признать, ибо о немеющем бытия (полный nihil, абсолютный нуль) мы бы даже не могли, находясь в бытии, сказать, что оно не имеет бытия; совсем ничего не могли бы ни сказать, ни подумать: его не было бы нигде.

Присутствие в человеке чего-то от второго мира, второй реальности (со знанием, понятием, ощущением, или без них – все равно) не только заставляет нас признать бытие этого мира, но еще и какую-то связанность двух миров между собою, какое-то их взаимоотношение. Вторая реальность существует, через существующего человека, и в первой. На этой таинственной связи их бытия я не буду останавливаться. Мне только, для ясности последующего, надо утвердить бытие второго мира, а также соприкосновение двух бытий – второго и первого. Из этого следует, что я, в дальнейшем, не буду стоять на почве отрицания того, что ограниченного мышления люди называют «мистикой». Или «воображением» … как будто можно «воображать. что-либо, для чего нет ни воображения, ни вообще – ничего. При том еще не было никогда, и не будет.

«Мистика» – это слово можно принять, как пытающееся – не определить, но всё же установить несомненную разницу между двумя мирами, двумя плоскостями, двумя бытиями. При одинаково-реальном их существовании в человеке, человек всегда ощущает различие между обоими, разность, несмотря на их единство (в нем); и вот, отсюда-то, из всего этого вкупе, т. е. из разности двух миров, из реального бытия обоих и сосуществования, в непонятном единстве, в человеке – и происходит человеческая трагедия, «действо мира». (Приписка на полях: Трагедия – и еще одно указание на тройственную структуру всего мирового построения. Один человек и два мира – неслиянны и нераздельны.) И мое дальнейшее «… а если не так… ?»

Замечательно, что всё это – испокон веков. С тех пор, как люди себя помнят. Было, конечно, и раньше памяти. Формы, в каких оно выражалось (и выражается), бесчисленны и безразличны, – раз одно и то же. Я возьму наивысшую точку: Христа, христианство, христианское спасение.

Возвратимся к началу. К неподвижной сумме страданья мира – Христу. К истории, – растянутой по времени борьбе со страданьем. А что, если всякая борьба напрасна, всякий путь к поражению и гибели, и только один, один-единственный, – к победе и спасению? Что, если его-то и пришел нам дать (не указать, прямо дать) Христос? Что, если о нем-то, вот об этом, говорил Он: «Я есмь путь, истина … Верующий в Меня не погибнет… ? ».

Так про Себя Он мог говорить (предположив, что именно этот путь, только этот, и пришел дать людям), ибо, хоть и был он (путь) до Христа, есть и без Христа, но Христос как бы срывает завесу с него; не указывает на него, а заливает таким сияньем от всего своего существа, что уже никто, имеющий глаза, не мог его не увидеть.

(Может быть, конечно, и так, что сила сияния слишком ослепительна для глаз человеческих … Но я это оставляю. Я хочу предположить сейчас, что Христос пришел дать именно тот путь спасения, который через Него люди увидели, который действительно есть путь спасения, и к которому люди с начала мира слепо тянулись.)

Чтобы понять, – до дна, изнутри, – этот путь, надо обратиться к тем, которые его «увидели», – к христианским святым, к близко следующим за Христом. Увидели они, через Христа, именно этот путь, и приняли как истину. И самого Христа приняли как этот «Путь и истину». Но что же это за путь?

Человеческая борьба со страданьем (незрячая и напрасная) была, главным образом (и в известном смысле), «отрицательной»; центр тяжести и прямая, наиболее ясная, цель ее – уничтожение, устранение врага. Христианство совершенно преображает эту борьбу. (Приписка на полях: Нет, не «К Христу лицом. а ко всякому вообще страданию в мире. Изменение направления поисков, изменение отношения к страданью, перемена пути, на который укажет Христос.) Оно вносит в нее элемент положительный. И такой силы, что самого врага своего превращает если не в союзника, то в средство, в оружие для победы над ним же.

Первый шаг – конечно, измененное отношение к страданью. Человек уже не стремится уничтожить или устранить страданье, не бежит от него, но оборачивается к нему лицом. Он, прежде всего, уже решил: в этом, первом, мире, пространственно-временном, нет места (и не будет, как не было), где бы от страданья можно было укрыться, и нельзя найти (тоже нет), для борьбы с ним, никакого оружия, ни малейшего щита. Всё, что мы искали, ищем и находим, в смысле ли убежища, или оружия, оказывается негодным и недейственным. Надо, значит, отказаться от напрасных поисков в первом мире; нет ли оружия для победы над страданьем – во втором? Не там ли надо искать его?

Находясь в этом. бытии, мы не можем иметь никаких представлений, никаких образов ВНЕ ПРОСТРАНСТВАи ВРЕМЕНИ (Приписка на полях: Это очень важно); таинственное соприкосновение, или единение, или связь и сосуществование двух различных миров нам все равно непонятно. Воспринимаем мы это лишь в отдаленном примере, хотя бы в таком: чаша, в которой кипит мир (Приписка на полях: Страдание в кипящей чаше. Поиски спасения от него там же – еще не говорит нам о падших силах. Это лишь просто-человеческое); и чаша эта – страдание. Чтобы искать победы над ним, – оружия для победы, – и притом искать не там, где его нет (в кипящем мире), уж для одного этого надо повернуться лицом к страданью, – к стенкам чаши. А повернувшись – двинуться к нему; а подойдя – прикоснуться к нему; а прикоснувшись – проникнуть в него, в самую глубь или толщу, чтобы пройти, сквозь и через, туда, где находится победное оружие.

Для всего этого человеку не нужно никакого времени, это лишь в представлении нашем (и в словах, в рассказе) происходит как бы во времени и пространстве; в воображаемом примере. А так как на деле нет ни чаши, ни стенок ее, отделяющих пространственно один мир от другого, первую реальность от второй, – но обе они непостижимым образом одна в одной, – то и путь свой новый (к страданью и сквозь) человек уже совершил тогда, когда в жизненной реальности он его только, может быть, начинает.

Дело не во времени. Дело В ВЫБОРЕ средства (или, иначе, пути). Во сколько времени, кем, какими людьми путь проходится и даже сам выбор делается, – это сейчас посторонний вопрос. Это относится к чистой реализации и, как всякая реализация, – многообразно. Утвердить надо главное: в человеческом понимании, среди бесчисленных напрасных путей к победе страданья, уже находится и этот путь; человеческому пониманию предлагается и – теми, кем он выбирается, он заверен опытно, как единый верный и действительный, как единый вечный и истинный.

Опять суживая, сведем это к христианству. И будем кратки.

«Говорят, что от благ мира нужно отказываться, потому что они кратки, временны и преходящи, – пишет св. Тереза. – Но если бы даже я представила себе их вечными, и тогда я не променяла бы их на то несказанное счастье, которое посылает мне Господь. Он восхищает душу мою в края блаженства, о них нет земных слов, но меня поймут те, кто сам испытал это блаженство».

Исполняя  «Послушание», св. Тереза всё-таки пытается рассказать нам о «Свете». который ей посылается, свете, перед которым свет солнца кажется темным и даже «Неестественным». И она действительно видит этот свет, сомневаться нельзя.

Нет никого, говорит Христос, кто бы оставил или дом, или жену, или детей ради Меня и Евангелия (благой вести) – и не получил бы больше (взамен) и в сем веке и в будущем.

А юноше, которого «ОН полюбил», сказал: «0ставь всё и следуй за Мной». Но юноша «отошел опечаленный»; перед ним был выбор, но минута сделать его еще не наступила; чего-то было еще недостаточно: веры, или, может быть, любви к Учителю. И владел еще страх. Оттого полюбивший его Учитель – вздохнул.

«Я заметила, – пишет еще св. Тереза, – что – каждый раз, когда я прохожу большое страдание, в душе моей безмерно усиливается любовь к моему Спасителю. Страдание усиливает счастие любви. Оттого я и люблю страдания».

Любовь, конечно, великий и первый источник счастия. Ничто не может сравниться со счастием любви самой высокой: она непобедима, она уже победила страдание. Не она ли, по слову любимого ученика Христа, «изгоняет страх», который есть «мучение?» «в мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я (Путь, Истина и Жизнь) победил мир».

Почему несчастны почитающие себя счастливыми, богатыми, думающие о том, куда сложить собранный хлеб, собирающиеся «есть, пить и веселиться»? Да потому, что не понимают, как неудачно поместили они свое «сокровище» (Приписка на полях: Потеря), свою привязанность, и как, потеряв сокровище (непременно), погрузятся они в страданья, уже беспросветные. «собирайте себе сокровища нетленные, которые червь не поедает… И где сокровище ваше – там и сердце ваше будет. Нетленная любовь. Неуязвимое счастие любви. Свет немеркнущий, перед которым свет солнца – «не естественный», темный.

Но счастие только тем, кто «не сберегает душу (жизнь) свою». А сберегающий ее, – бегущий от страданья, в страхе хватаясь за ненадежные щиты мира сего, – все равно, не убережет ничего, все потеряет и сам погибнет бессмысленно, беспросветно, как те 16 человек, на которых упала башня.

Но все плачущие, алчущие и жаждущие, все сейчас терпящие страданья, – блаженны; .могут стать блаженными, утешенными, насыщенными; именно потому, что они уже

приблизились к страданью, уже находятся в нем, – они ближе к «спасению», т. е. они скорее могут увидеть путь спасения от страданий, победы над ним, верной и окончательной.

Самая загадочная из притч – приобретайте себе друзей … «и т. д. хотя бы путем «неправедным» – разгадывается именно под данным углом зрения. Она, при некоторой внешней сложности, прямее других, однако, подходит к «выбору». Выбор приходится делать (как управителю пришлось), и недаром Господин похвалил его: чем ни чем, а сделал он выбор мудрый. А так как это лишь подобие (притча), управитель, «сын века сего», действуя в соответствующих обстоятельствах, поступил в них мудро, то и «сыны света», в своей линии, не окажутся ли менее мудрыми, чем догадливый управитель, если не будут поступать, подобно ему?

Уже совсем проста притча о купце, продавшем все свое имение, чтобы купить одну драгоценную жемчужину.

Можно бы без конца продолжать, выписывая евангельские слова: они становятся стройно-ясны под этим лучом. Они все лишь об одном; как будто, только об одном. Царство Божие. да ведь оно тут же, близко, оно в вас же самих (Приписка на полях: Тут я взяла слишком узко (ибо я здесь говорю узко об одном только христианстве). Но это о вас

же самих» имеет и это, и второе значение, т. е. здесь и о «второй реальности», которая тут же). Но надо обернуться, измениться (покаяться) – и увидите его, а увидев – захотите сами отдать за него всё, что имели, а захотев – получите его: «неприметно» почувствуете, что оно – ваше.

Выбор – не торг. И меньше всего в Христе и в христианстве есть какое-либо подобие торга. В христианстве дана человеку высочайшая свобода – каждому учение Христа дает ее, свободу, в той полноте (и так), в какой данный человек ее может вместить. Нет в «учении» ни посулов, ни даже зазывов: Христос не зовет на свой «nуть» – Он его открывает. Открытый – он не может, он должен пленять. Основное начало христианства и есть свободное nлeнeниe, иначе – любовь.

Всё, что здесь говорилось раньше о человеческой постоянной (и бесплодной) борьбе со страданьем, и о том пути, где страданье действительно побеждается, скрытом (почти) до Христа и Христом с такой божественной силой и осияньем открытом, о постоянном выборе этого пути, – все остается, хотя миллионы ближайших последователей Христа ни о каких «выборах», конечно, и не думали, ни о чем не рассуждали: шли кратчайшим и вернейшим путем свободного пленения, захваченные счастьем любви. Любви ко Христу? Да, но Он же есть «Путь, Истина и Жизнь», Путь, который «победил мир».

Победа над миром страданья, над страданьем, действительно совершилась во Христе. Побеждающее оружие найдено и всякий может, если захочет (полюбить – поверить) взять его в руки и, «обратившись» (лицом к страданью) – спастись. Оружие найдено не в этом мире, не здесь: здесь его нет. Оно принесено из второго мира. Однако, сейчас же вспомним (Приписка на полях: Это надо всегда помнить), что говорим мы «здесь», «там», «первый» мир, «второй», – только потому, что говорить и мыслить можем лишь в представлениях пространства и времени; если же соединение обоих миров лежит вне этих категорий, то все «здесь» и «там», «теперь» и «потом» – отпадают; и понятным делается, что миллионы последователей Христа, наиболее близких, как св. Тереза, Серафим Саровский, Jean de la Croix и др., все разные и все схожие, воистину находились уже «там», будучи еще «здесь». Они уже вкусили райское вечное блаженство.

(Что мы знаем о вечности? Ничего. Что-то в нас есть, что мы носим в себе, никакому «знанию» не подклонное … может быть, оно и есть «вечность»? Вот, например:

Воскресение Спасителя – победа над страданьем, которому он пошел навстречу, над смертью, – а что, если это мы опять, по невозможности понимать что-либо иначе, – поместили его во времени? Что, если воскресение – истина, но прикоснуться к ней, воспринять ее, мы-то можем – только в подобии? Мы правы, создавая подобия, чтобы хоть как-нибудь приблизиться к Действительности, на которую взглянуть прямо мы не можем, так светла она для наших глаз.

Замыкается круг, полнота победы над страданьем и смертью, – это и есть вечное воскресенье. Не «момент» (время кончилось), а вечность.

Не так ли воскрес Спаситель, не так ли, следуя по пути спасения, воскресаем и мы?). Очень неясно сказано! Но это сторонний вопрос. Я почти кончаю. Прибавлю еще: вот этот «путь спасения», раскрытый Христом, и есть хранимый завет, нерушимое сокровище, которое несут через мир все христианские церкви. Потому они и святы. Все разделения их – от человеческого, от «мира сего». А главное сокровище у всех одно. Все несут один образ Христа, все говорят о пути спасения, едином верном, все указывают на выбор, все зовут «обратиться» (лицом к страданию). В церкви открывается каждому этот путь и свобода подхожденья к счастью. Притом каждому дается всё это в той степени и так, чтоб он мог взять их. По его силе. Но такова «Пленительность» этого Пути (Христа), что ни один бессильный, вступив на путь, не знает, как могут возрасти его силы. И какой степени может достигнуть его свобода, его вера, его любовь (т. е. счастие). (Приписка на полях: Конечно, это так (о церквах). Они несут и хранят, и дают именно «Каждому». зовут на этот путь каждого, и каждый один, принимая, спасается. Каждых и одних может быть много или очень много, но это не спасение «мира». Потому что церкви восприняли от Христа же и другое сокровище, но оно лежит запечатанное до времени, м. б. долженствующее быть открытым только Единой Церковью будущего. Это – БОЖЕСТВЕННАЯ ТРОИЧНОСТЬ. Это Утешитель, который должен прийти, чтоб открыть всякую истину, ее же мы до времени не можем вместить.

Вот это я теперь знаю. 1942.)

Церковь христианская (всякая) продолжает, по ее разумению, дело Христа, или как бы поддерживает его в мире; открытый Христом путь «Истины» она держит открытым для каждого. Именно для спасения каждого, кто вольно путь изберет … а не для спасения мира (тут внутренняя, и глубокая, разница), – мир, всё равно, спасти нельзя.

Очень важно помнить, что христианство, учение Христа, – как .мы сейчас его берем и как оно взято в христианских церквах, – самым существенным образом, в самом корне своем, отличается от дохристианских, восточных религий (вроде буддизма и т. д.). Христос действительно открыт путь, существование которого люди лишь чувствовали и искали вслепую. Чисто внешние сходства, хотя бы с буддизмом, не должны вводить нас в заблуждение. Сближают христианских столпников, мучеников, пустынников, отшельников с подвижниками Востока. Судить и сравнивать надо, конечно, по высшим точкам, по «святым». Так вот, взяв первых и вторых «Святых» не внешне, а исходно, мы эту разницу и увидим. Вот она.

У тех и у других, говорят, – отречение, отказ, отрыв, уход (от мира и жизни) в чистое созерцание. Да, слово «detachement» и «le neant du monde» – обычное слово в устах христианских святых. Но звучит оно не совсем так, как для каких бы то ни было нехристиан. Ибо для христиан этот всяческий «отрыв» есть только естественное следствие их выбора (Приписка на полях: Надо помнить, что «здесь» и «там» понятия «пространственные». Надо усилие, чтобы от· него отказаться хоть на секунду. Тогда стройнее видишь. С точки зрения одной этой реальности – конечно выходит «отказ от мира».) Купец, чтобы приобрести драгоценную жемчужину, продал все, что имел. Он свободно отказался от своего имения, выбрал. между этим имением и жемчужиной. Перед ней все прежнее стало для него «neant».

Двигала им вовсе не ненависть к имению, а любовь к жемчужине. Она ему стала дороже. Стала единым сокровищем. А «где сокровище ваше, там и сердце ваше… « (Приписка на полях: А «та реальность» не может быть втянута в эту, ибо она уже в этой, но наши глаза должны открыться (или сердце, или вся наша внутренность) на их неразделимость и неслиявность во всем. И это откроет Утешитель.)

Таким образом, не для отказа от чего бы то ни было выбирается путь христианства, а для получения чего-то, что тебе дороже всего, от чего приходится попутно отказаться. Вопрос выбора – вопрос положительных ценностей.

Всякому «выбору», чего бы он ни касался, сопутствует отказ… хотя бы уж просто от того, что мы не выбираем, оставляем.

Выбирающего путь Христа, путь спасения (от страданий) какие отказы, отрывы остановят? Чем больше его любовь, тем безболезненнее, незаметнее, все отрывы. Тогда, в самом деле, дается такое огромное, новое счастье, что всякое иго – уже благо, всякое бремя – легко.

Я скажу теперь, почему выше была у меня речь о вопросе, действительно, стороннем: о вечности, о том, что мы о ней ничего не знаем, ибо иначе как пространственно-временных представлений не имеем. И даже слов у нас для иных каких-нибудь – нет.

Это надо помнить, когда мы начинаем судить о христианстве, или об учении Христа, как о пути, ведущем к смерти; вся, мол, награда – в загробной жизни; все святые, отвернувшись от жизни, только и мечтали, как бы скорее «перейти в лучший мир». Вот и Тереза повторяла: «Je meurs de ne pas mourirl»

Тут снова мы впадаем в свое: «до» и «после», «теперь» и «потом». Ведь мы уж условились, что соединение-то, соприкосновение двух миров, быть может, находится вне этих категорий. « Тот» мир, быть может, и «здесь» … И даже по всем вероятиям здесь: мы воочию видим, что избравшие путь, святые христианства, та же св. Тереза, – уже были там, будучи здесь. Здесь дается им всё, на здесь пролегающем пути: победа над всяким страданием, – новое, несравнимое счастие любви и света.

Правда, рассказать о нем другому – нельзя, как признается Тереза, надо самому испытать. Но испытать же можно? Путь к этому счастью открыт…  для каждого. Вот дело церкви и ее святых в мире, дело, которое они и делают: чтобы каждый услышал, увидел, что путь открыт, обратился – и спасся.

Сделаю маленькое примечание, предвидя одно из тех общих возражений, которые часто делаются: «в голую схему всего этого уложить нельзя. И почему брать крайние точки? Святые – это, конечно, отдельные, исключительные личности, никто не претендует, что каждый будет свят. Да и сами святые, в делах и в учении, весьма многообразны; примеров сколько угодно, но вот один: жизнь и проповедь святого Jean de la Croix, жизнь и проповедь святого François de Sales, – схожи ли они, близки ли? Аскетический «отрыв» первого, – даже Терезу однажды ужаснувший, – суровая проповедь его (и осиянное счастие) – разве это то же самое, что мягкая, нежная, снисходительная любовь, с которой к каждому обращался св. François, ценя и утверждая всякий малый порыв, как бы благословляя меру в Христианстве? ..

Примечание мое и будет, главным образом, о мере. Если оно покажется парадоксальным, – что ж делать!

Но, во-первых, кроме «голой схемы» я и не хочу ничего дать (не могу). В схему, если она верно построена, укладывается все. Затем: схематично ли построение, или нет, при всяком рассмотрении дела в его сути, или в его идее, мы должны брать именно крайние точки ее воплощения. Поэтому мне и нужны были святые. Jean de la Croix и François de Sales, конечно, различествуют; но оба они – святые, соединенные одной и той же христианской идеей христианской церкви. Если в словах и жизни François de Sales умерял христианство, в идее он его не умерял, и не мог умерить, изменить идею.

О «мере»… Мера – это, в настоящем смысле, – гармония. Как раз то, чего лишен первый мир (который мы зовем «реальным») и к чему он стремится, стремясь к миру второму, как бы слепо ощущая, что там она есть. Проще – «мера только у Бога», и всегда, в чувстве Божества, есть тоска по гармонии. Но если мы пытаемся реализовать «меру» в реальном мире – в его круге, – у нас выходит только «умеренность», середина, теплота. Должно быть, не средством нашего «умеренья» достигается «мера». Должно быть, реальному миру из реального мира надо подняться на какие-то высоты безмерности, чтобы оттуда доплеснуться до «меры» (гармонии).

Так или иначе, но раз мы находимся в области религии, то «меру» мы должны понимать в этом ее, настоящем, смысле. И тут уж, в конце концов, все религии равны. Поэтому «О мере» я и пишу, как примечание: к частному вопросу о христианстве и о той мысли о нем, о которой здесь идет речь, это прямого отношения не имеет.

Речь же здесь шла о моем начальном вопросе: Христос, Его учение и Он Сам, как путь выбора (отказа) и спасения, истина ли это? Так ли оно? (Приписка на полях: Конечно так, если взять только Христа, Одного, не поняв, что Он, и Отец, и Дух – Одно. Но понимание этого изнутри может быть только дано, сразу) (Не понятая изнутри – мысль не имеет значения).

А теперь я хочу сказать, каково мое отношение к этой схеме, изложенной со всей объективностью, мне доступной. Я НЕ ХОЧУ, чтобы оно было так.

Не то, что я не хочу истины: я не хочу, чтобы всё это была истина.

Если такое «не хочу» – просто мое, случайное, индивидуальное, – мало ли какие есть «не хочу!» – то грош ему цена, говорить не стоит. Но я думаю, что в данном случае, к данной схеме, «не хочу» мое – не мое, а общечеловеческое. Среди других, первичных, изначальных, неразложимых и малоизъяснимых вещей (как «вечность», как бытие «второго» мира) – носит в себе человек и волевое отношение ко всей совокупности бытия: хочу, чтоб было так, не хочу, чтоб было вот так.
ПОЧЕМУ хочу или не хочу, – да, неизъяснимо до конца; но ведь в концах – всё неизъяснимо; нерассказуемо, по свидетельству святых, и то предельное счастье, которое даруется им взамен малого, при выборе оставляемого. Но и о нерассказуемом они пытаются, всё-таки, говорить. Попытаюсь и я сказать, почему не хочу я, чтобы всё было так. Сказать как бы за всех, ото всех, кто разбирается и видит, что в нем тоже есть такое же не хочу.

Нет, слишком трудно (если как следует), а потому скажу только о самых первых «Почему»; и самым кратким образом. В сущности, всё уже сказано (в примечаниях моих).

Будь оно так – оно значило бы суд «МИРУ сему»; суд – и осуждение; ибо мир первой реальности, наш мир, при этом выборе, оставляется ( Приписка на полях: Конечно); отставляется, обрекается, как безнадежно-непоправимый. Сознательно или несознательно, под выбором лежит проклятие этому миру. Если Христос пришел для того, чтобы указать каждому путь, каким можно выбраться из проклятого места, – я этого не хочу.

Не будем углубляться в рассуждения, в то, например, что при выборе, при неизбежном «Отставлении» этого, первого, мира, его волевом, преждевременном, уничтожении (néant),

как бы нарушается сразу их, двух, таинственная связь (один в одном). С этим тоже не мирится – мысль; но вот с чем не мирится лучшая часть человеческого существа: пусть каждому, «Имеющему уши, чтобы слышать», и очи, чтобы видеть, открыт путь спасения от страданий, путь самый верный, самый необманный; и пускай даже каждый из этих каждых, если не захочет выбрать путь, не «обратится» (лицом к страданью) – погибнет бессмысленно и страшно под упавшей на него башней; но разве «Мир» и есть лишь сумма этих «каждых»? А другие? Другие и всё другое, кто и что не могут, наверно, совсем и никак, услышать зова, вообще никак сделать выбора, до такой степени, – что этот выбор им как бы даже и не предлагается? Это «все» (живое), наполняющее и составляющее «мир сей», – с ним вместе отставляется; оно то и обрекается на уже безысходные (проклятые) страданья. Этого «Живого» обреченного куда больше, чем всех «каждых» – дети, да вся «тварь стенающая»… нет, она «каждыми» не спасается; каждый, спасаясь, обрекает ее на «néant», иначе нельзя, этого требует его спасение. Он может, шествуя к спасению, попутно «жалеть» то или другое живое мира, но, любовь его (главное) лежит за гранью, и в мире для себя не имеет ничего.

Так вот, какая-то, очень глубокая, часть нашего человеческого существа не хочет, чтобы так было, не может примириться с этой наверной гибелью всего, что не «каждый».

«Билет» Достоевского – это и есть отречение одного из «каждых» от своих преимуществ, если «спасутся только некоторые» (каждые).

Но этого мало… Впрочем, нет, в этом уже всё; уже ясно, почему я не хочу верить, что именно этот Христос указывал нам именно на этот путь; чтобы Истина и Путь (Христос) были именно таковы.

Никакие возможные пояснения, оговорки, развитие теорий, ни философия, ни метафизика, ни указание на «опыт», – ничто тут не может изменить божественно-человеческое «не хочу». Не хочу страданья для себя, ни за что, как не хочу для всего страдающего мира. И еще, дальше: не хочу, чтоб Христос страдал за меня. (Или я, или другие за Него, после Него.) Мы, в нашем последнем ничтожестве и недостоинстве, Он в своем несказанном величии, – тут как бы одно. В любви мы приникаем к Нему.

Д. говорит: Христос тоже «не хотел». Но тогда …

(Продолжение следует ли?)
Нет, следует.
Но спрашиваю себя: зачем я это «ни для кого» пишу с таким стремлением к ясности, с необходимыми оговорками, как нужно подходить к этой мысли, чтобы она могла быть понята в ее значении? И отвечаю: затем, что я тоже «кто-то»; я пишу, объясняя себе, затем и стараюсь, чтобы этот «кто-то» меня понял, не уклоняясь ни во что свое, даже в «не хочу».

И твержу: надо подойти узко и «свежо», т. е. заранее, усилием воли, отказавшись от всех привычных концепций, от всего, незаметно внедренного или усвоенного, и от всех возражений, оттуда идущих.

Этих возражений, усложнений, утверждений и объяснений и у меня не мало, и я кое-что «знаю»; но я намеренно беру так, будто ничего не знаю, впервые подхожу к этой линии, впервые мне открывшейся. Я беру одну глубину и ее охраняю. Подхожу к тайне, не считаясь, в это мгновенье, ни с чьими (ни с моими) бывшими попытками ее раскрыть. Не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Почти как умный дикарь.

Что-то мне говорит, что иначе нельзя. Если «отсюда» возникнет возражение, явится ко мне, я его приму и, приняв, позволю себе вспомнить, что оно уже есть, было в мире. Учту это и, вероятно, обрадуюсь. Но пока – забываю всё, хотя и знаю: а «грех». – первородный и личный? А идея «искупления». как таковая, idee-mere[4] христианства? Вечная идея жертвы за… за другого или даже за «мир». – за «спасение» их? И т. д., и т. д.

Всё это вкладывается в мою схему. И не нарушает ее. И человеческое «не хочу» (если оно есть и человеческое) остается, на своей бездонной глубине, не затронутым.

С самим собой надо быть смелым: да, я не хочу, чтоб за меня кто-нибудь страдал, а любимый – совсем не хочу, не могу вытерпеть. Чем совершеннее любовь – тем это невыносимее. Уже лучше самому страдать за. Отсюда, из глубин этого «лучше». является, кажется (этим отчасти окрашенная), страсть к страданью, подобному Христову (и больше, если можно) у святых, с их великой любовью ко Христу. Страсть ко кресту. Если не за Него, то хоть ради Него, ради приближения, уподобления Ему.

(Это, как элемент, входит в первичный всеобъемлющий выбор «пути» – пути по моей схеме.)

Да, «лучше» самому страдать за, и это просто говорит Любовь, ни в какие даже рассуждения не входя, ни о спасении, ни о путях, ни о грехах. Тем невыносимее, чем больше любишь Христа (говорю сейчас о Нем), смотреть на Его Страдание, да еще знать, что оно было (значит, и есть) за тебя. Нисколько не утешает, что страдания эти – не вместо меня, т. е. в сущности, в точности, не за меня, а ради моего спасения: это лишь толкает меня на путь этого спасения (через страданье), попутно увеличивая мою страсть страдать. Да, «лучше». говорит Любовь, но она же говорит (не будем себя обманывать и, для ясности, опять возьмем «крайние точки»), – дальше, – значит, ты выбираешь «лучше» для себя и «хуже» – для другого? Она ничего этого не хочет, ни счастья страданья за другого, ни муки сознанья, что за тебя страдает другой. Тут есть и еще сложности (в отдаче себя на вольное страданье: гибель некоторых ради спасения других) – но я уж оставлю, это завело бы меня далеко. А я не хочу идти далеко.

Да, я сильно отклоняюсь в сторону. (Приписка на полях: Конечно.) Очевидно, настоящие слова еще не созданы для продолжения.

Вот – не «настоящие», конечно, а что-то «около», что я не вижу «лицом к лицу» (м. б. никто еще ни видит?).

Если «христианство», т. е. один ослепительный блеск Христа, такой ослепительный, что в этом сияньи до сих пор погасало и теперь погасает всё, что не Он (Альфа и Омега), то всё, что здесь сначала сказано, – так, и не может быть иначе. А человеческое «не хочу» – вечный, неразумный бунт против Истины. И не стоит говорить. Бунт вспыхнет, а затем явится мудрость, с нею покорность и – счастье спасенья.

Опять и опять великий опыт христианства, пути Христова.

Но если по слабости глаз наших так ослепляет нас сиянье Христа? Так ослепляет, что мы не различаем даже и в Нем чего-то, с Ним не раздельного и не слиянного, что – Он же, а мы не видим и не понимаем? Не понимаем до того, что и слыша – не слышим? А если бы услышали …

Перед этой тайной, о которой едва могу знать лишь, что она есть, чем-то вроде шестого чувства о ней догадываться, – я останавливаюсь. Ни глаз, ни ушей, ни языка для нее у меня нет. (У кого есть?)

По условному, отдаленно, могу сказать, что это тайна Троицы (Приписка на полях: Вплотную подход). Мы не понимаем (все говорю о понимании изнутри, пронзительном и опытном, каково понимание «христианства») – не понимаем связи Христа-Сына с Богом-Отцом. Не слышим «я и Отец – одно». Все слова наши об этом, какие были, только доказывают наше а-понимание. Мы, пожалуй, скажем, что связь эта – Дух, но тогда уж сугубо ясно, что не понимая связи, мы не больше понимаем и Духа (Приписка на полях: Как это сказано слепо. А между тем это одно и важно). Единственно, что у нас есть – догмат. Это сокровище. Но иметь сокровище, которого не видишь, не осязаешь, за семью замками запертое, – почти все равно, что не иметь. Дано миру – и как бы не дано.

Может быть – надо было, чтобы сиянье Христа на долгое время и заслоняло от слабых человеческих глаз то, что во Христе же есть (вечно есть). Надо было войти в это сиянье, внутрь его, как люди и вошли – прошли до дна? Вот этого не знаю. Но если бы прошли, дошли, то, верно, и перестало бы сиянье (не уменьшившись) ослеплять. И восприняли бы глаза…

Нет, лишь как сквозь сон, как сквозь воду мерещится мне (уж не «воображается» ли?), что если Христос только Христос – это одно; и путь им для нас открытый – таков, как мы его увидели и познали. А если тот же Христос и Сын, в непостижимом единстве с Отцом и в таком же единстве с Духом (Приписка на полях: Только это и важно, на этом остановиться или с этого начинать), – то это совсем другое, и тот же путь Христов (тот же!) становится другим..

Всё то же – и всё другое. Как Тело Христово другое по воскресении.

(Но последнее – только пример. Воскресенье – это разорвавшаяся завеса над тайной связи первой реальности и второй. Разорванная Любовью на мгновенье [вечность]. А то, о чем говорю, – ТРОИЧНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА (Приписка на полях: Но м. б., нужны были и все другие подходы), – должно прожиться нами во времени, открыться в Христе закрытое, нечувствованное прочувствоваться и перечувствоваться так, с той же силой и глубиной реального опыта, с какой прошли в Христа доселе чувствуемого.)

 

Нет, это дается само

неизвестно как и когда.

 

Не могу, путаюсь. Может быть, нельзя …

Через год (1930)

Теперь думаю, что тут много верного (о двух реальностях, о прорыве между ними), и сама постановка вопроса верная. Только куда оно потом всё заскользило! – «Нельзя» – уж конечно; мне – во всяком случае. А вот что именно «христианство» именно так, не иначе, до сих пор принято и понято, – (выбор) это да, так. От «Не хочу» я не отрекаюсь. Но, ради полнейшей объективности, укажем, что еще такое может быть возражение: «Не хочу» – ничего не стоит в устах всякого, кто опытно не знает полноты того, что дается «Взамен», кто не нашел, не увидел «Жемчужины», ради которой всё остальное сделалось ему действительным neant. Самое вот это «Не хочу», – тем более, что так неясны и рассуждения, «nочему» не хочу, – только доказательство слепоты, неведения и недостаточного пленения.

Испытай, тогда посмотрим, скажешь ли «Не хочу». Может быть, и не скажу. Наверно не скажу. Я, другой, третий, каждый плененный (Приписка на полях: И новый святой). Но это ничего не меняет, ничего! До такой степени не меняет, что я, может быть, и пленяться не хочу, если оно так. Всякому «Хочется» вырваться из «Проклятого» места, самому-одному. Но «Не хочу» больше, глубже, первее, важнее, человечнее «хочется-не хочется».

Словом, вот резюме из всех этих беспомощных намеков-рассуждений о самом важном (не для меня важном, а для всякого, для каждого): не хочу, чтоб оно было так; не хочу потерять Христа; а потому хочу, надеюсь, думаю, ощущаю, что оно всё не так.

(Т. е. так, но оно же другое).

Зинаида Гиппиус
Собрание сочинений, том 9
Москва, “Русская книга”, 2005 г.

[1] Полностью, целиком (фр.).

[2] «Я люблю страдания» (фр.).

[3] «Мне больно» (фр.).

[4] Основная идея (фр.).

Во время встреч с молодыми коллегами-экспертами из других регионов, приезжающими на стажировку в Академию последипломного образования, на заседаниях студенческого научного общества кафедры судебной медицины моей дорогой Alma mater — Медицинской академии имени И.И.Мечникова иногда просят рассказать о какой-то особенно запомнившейся экспертизе. Обычно я вспоминаю о случае, который лег в основу этого рассказа. Почему? Видимо, потому, что то давнее дело было первым экспертным исследованием молодого специалиста, приехавшего на работу в сельский район Псковщины в далеком 1972 году, по делу об убийстве.

Всю экспертную жизнь я отрицательно относился к детективному жанру в художественной литературе, на телевидении. Меня раздражал обывательский интерес к уголовным делам — узнать тайны других, некие неслыханные пороки, невиданные грехи, желание побарахтаться в чужой грязи, чтобы можно было вслух повозмущаться, а втихомолку посмаковать беды посторонних людей. Однако с годами я понял, что “уголовная” журналистика, детективы имеют и положительный заряд, для многих людей неся не только некую просветительскую нагрузку, но обладая и воспитательным действием. Именно поэтому в последние годы я все чаще заглядываю в заветные старые папки с давними архивными делами, вглядываюсь в пожелтевшие фотографии, листаю копии постановлений следователей и с ними уношусь мыслями в ушедшую экспертную молодость…

*  *  * Читать далее “Волосы-изобличители” →

Год был вполне обычный. Лето, июль, отпуск. Всё шло своим чередом, размеренно и безнадёжно, и от того оголённая душа научилась чувствовать по-особенному, ничего не ожидая.

Я так и не поняла, в какой именно момент появилось невероятное чувство радости, разлилось и овладело всеми уголками моей души. В ожидании ещё большей радости я пыталась представить, чего с таким трепетом ждёт она. Перебрав всё возможное, поняла, что такой радости на земле нет, и что речь идёт о той самой радости, которой не достойна. Я стала готовиться к смерти.

Мысль эта нисколько не пугала меня. Напротив, спокойно и планомерно я пыталась навести порядок в своих делах, безусловно, с Божьей помощью. Сначала совершенно неожиданно посетила монастырь Успения Пресвятой Богородицы в Одессе, где покоятся мощи преподобного Кукши Одесского. Затем по делам оказалась в Печорах, в обители во имя Успения Пресвятой Богородицы. Слава Богу за всё!

Кафедра наша готовилась к празднованию столетнего юбилея. Однако суеты во всём этом было куда больше, чем предвкушения радости. Предметом всеобщего обсуждения в эти дни стал коллективный снимок, так сказать, для истории.

Придя на кафедру в четверг, я, по своему обыкновению, забежала  в кабинет секретаря, чтобы поздороваться и внести свою лепту в эту кутерьму:

– Ирина Владимировна, здравствуйте! – поприветствовала я нашего секретаря с привычным для меня приподнятым настроением.

– Здравствуйте, здравствуйте… – ответила она.

-Почему так не весело? Что-то случилось? – искренне полюбопытствовала я.

– Да нет, – сказала Ирина Владимировна и, устремив взор на стоящую перед ней фотографию любимого пса, продолжила.- Как-то не хорошо на душе. Летом не стало любимой собаки, а кошка мстит мне за это.

– Мне тоже не совсем хорошо на душе, но я-то точно знаю, что скоро умру, и потому не буду фотографироваться со всеми, чтобы не омрачать кафедральный праздник своим предсмертным изображением. Я уже и  ценные указания своей подруге дала: как и что из моих вещей продать, чтобы помочь моим родителям и стала чаще причащаться. Может быть, и вы со мной хотите причаститься? Я помогу вам подготовиться, принесу необходимую литературу, отведу на исповедь к знакомому батюшке в Лавру. А?

– Нет, спасибо. Я хоть и крещённая, но в нашей семье как-то было не принято всё это. Увы… – ответила она, рассеянно перебирая карандаши.- И потом, если уж суждено, какая разница, как и где…

– Ну, не скажите… – начала я с ещё большим оптимизмом и с явной демонстрацией глубоко знания того, о чём идёт речь. – Кончины бывают разные. Длительно болящий милостью Божьей имеет возможность подготовиться ко встречи с Ним. Внезапная смерть – самый нежелательный вариант, ибо сказано «да не похитит мя смерть неготового…». Но уж если повезёт, то доведётся предстать перед Господом  в венце мученика. Тогда, да-а-а-а! А пока знай, готовься, – закончила я с чувством выполненного гражданского долга.

Счёт  времени шёл на дни.

В субботу к причастию я пошла одна.

 

Незадолго до этого, перед очередным причастием, я подошла к отцу Владимиру, с которым меня очень роднило чувство юмора и самоиронии:

– Батюшка, я умру скоро, – брякнула я с ходу, – уже и платье приготовила сиреневое.

– Ой, Лен, помри, а! Мёртвый человек – живая копейка! А нам сейчас для реставрации Лавры так деньги нужны. Ведь за твоё отпевание нам что-нибудь пожертвуют? – быстро сориентировался он и добавил, – а сиреневое тебе очень пойдёт, уже представляю…

– Да мне, батюшка, не жалко ни пожертвований, ни жизни, раз уж Господь так решил. Меня ведь здесь почти ничего не держит: семьи своей нет, детей нет, и уже никогда не будет.  Одна лишь мысль мне покоя не даёт. Мне кажется, что так несправедливо, когда престарелые родители теряют второго и последнего  ребёнка. Они ведь никому, кроме меня не нужны.

– Ну, ты и дура-девка! – со знанием дела отметил он, – пойди лучше Скоропослушницу Невскую попроси тебя защитить и помолись о ближних своих. А меня сейчас прибьют, на крестины опаздываю. Иди, иди.

Опустившись на колени перед иконой Богородицы Скоропослушницы Невской, я пыталась найти подходящие слова. Не очень внятно просила Царицу Небесную защитить меня и моих близких от беды, приближение которой так явно ощущала.

Счёт времени шёл на часы.

 

Наступил понедельник. В такие дни особенно легко поверить в существование атлантов, ибо такой небосвод больше никому не удержать. Ноябрьское небо в Питере часто бывает таким.

Ещё на утренней молитве я, стерев испарину со лба, вздрогнула и перевела взгляд в сторону дома напротив. Боковым зрением на мгновение выхватила из темных силуэтов сонных окон красную точку. Мне показалось в тот момент, что я увидела огонёк оптического прицела. Однако в душе это ощущение задержалось надолго, с ним я и поплелась на работу.

Путь мой в этот день был особенно долгим и тяжким. Мне казалось, что тёплая одежда и ноутбук готовы заякорить меня у любого столба, не говоря уже о коллегах и друзьях. Тяжела была и лестница на третий этаж. Вскарабкиваясь  по ней,  я вдруг физически почувствовала могильный холод сзади. Остановилась, оглянулась, поёжилась и поплелась дальше. Вот и знакомый коридор. За одной из этих дверей меня ждал годовой отчёт по науке. Точнее, роль мытаря в благовидном образе учёного секретаря.

Привычным движением я потянулась к дверной ручке приёмной, но меня неожиданно остановила тяжесть всего, что было надето, находилось в руках и на душе. Коснувшись ручки, я подумала, что с Ириной Владимировной поздороваюсь позднее и прошла к двери своего кабинета, находившегося рядом с приёмной.

Статьи, тезисы, доклады… Всё нужно было рассортировать, пересчитать, а главное добыть. Мои мытарства были в самом разгаре. Учёт защищённых  диссертаций всегда был на особом счету. Его-то мне и не хватало.  Авторефераты! Немного переведя дух, я пошлёпала к профессору нашей кафедры, у которой они обычно хранились, но её на месте не оказалось. Кабинет заведующего кафедрой также трепетно хранил в своих закромах все достижения нашего коллектива, да и секретарь, как правило, была всегда там.

Подойдя к двери, я немного смутилась. Дверь была слегка приоткрыта. Я подумала, что если Ирина Владимировна на месте, то дверь всегда открыта настежь, а если её нет, то дверь закрыта наглухо. Странно, но я решилась войти и с порога спросила:

– Ирина Владимировна, вы где?

– Я тут!- странный, с явным металлическим оттенком голос раздался откуда-то из глубины кабинета заведующего кафедрой.

В нерешительности я сделала ещё один шаг в сторону открытого нараспашку кабинета начальника. Мне показалось, что она отвечает оттуда, из глубины ее чайной комнаты, расположенной за кабинетом. Оказавшись в приёмной, я перевела взгляд на рабочее место секретаря и замерла. На рабочем месте Ирины Владимировны лежал странный предмет, напоминающий сложенную в рулон одежду. На самом верху этого предмета зияло красно-коричневое пятно и такие же пятна на столе и на полу возле него. Мой взгляд скользнул по идущим вниз линиям этого предмета, и только тогда, когда я узнала безжизненные руки Ирины Владимировны, лежащие на её ногах, я поняла, что это она. Головы у неё не было.

Я смутно помню происходящее потом. Помню, что не могла объяснить, что увидела в приёмной бегающим по коридору сотрудникам кафедры и оперативникам. Они искали труп женщины, о котором сообщил неизвестный по телефону. Всё крутилось вокруг, а я бормотала лишь, что нет головы.

Успокоилась я не скоро, но мысль о том, что я умру, прошла в этот же день – день празднования иконы Божией Матери «Скоропослушница», 22 ноября.

Голову несчастной женщины нашли спустя десять дней в Малой Невке рыбаки. Всех обстоятельств произошедшего мы так и не узнали. Известно лишь, что это  был китайский студент, отчисленный годом раньше. Удалось ли ему решить, таким образом, свои проблемы, мы так и не узнали.

На похоронах я прощалась последней. Родственники не видели необходимости в её отпевании и я, пытаясь заглушить казённый текст начальника, бормотала все молитвы, которые знала наизусть. У гроба я перекрестилась, поклонилась до земли и поцеловала  его. «Да, если повезёт…» – подумала я.

Позднее я просила начальника не делать на месте гибели Ирины Владимировны рабочего места для нового секретаря в силу сложившихся обстоятельств, и, если это возможно, сделать из крохотной приёмной часовенку, но, увы. Он вскоре переехал в помещение бывшего музея кафедры, уступив прежний кабинет своему заместителю, а место мученической кончины православной христианки, благодаря перемещению мебели, стало доступно большинству посетителей.

Слава Богу за всё!

Гелена Березовская
1 октября 2013 года

Ветер вынужденных странствий, круживший нас по Руси 20 лет, вдруг неожиданно стих. Господь со всей присущей Ему щедростью и великодушием дал нам уютное жильё, желанную работу и небольшой участок земли недалеко от Пскова. У нас началась новая жизнь.

Постепенно мы вживались в эту землю не только корешками молодых растений, но и прорастали душой в этих удивительных людей, окруживших нас по воле Божьей. Только по Его воле мог появиться в нашей жизни добродушный Михалыч, оказавшийся в одной палате с папой не за долго до его ухода. Он не оставил нас и потом, по дороге на Изборское кладбище, и тогда, когда от потери на душе было пусто и холодно.

Все были заняты своим делом. Мы с неподдельным удовольствием потягивали душистый деревенский чай и слушали истории Михалыча, хлопотавшего вокруг нас. Муха искала выход, настойчиво тараня плотно закрытое окно. Состояния души и тела вдруг переплелись, думать и двигаться совсем не хотелось. Но в рассуждения Михалыча невольно влилась и я, ведь если за столом врач, то актуальные темы для обсуждения всегда найдутся. И мы решили поговорить о медицине, существующей вдалеке от нанотехнологий.

– Ты представляешь,- вспыхнул Михалыч,- пару недель назад в соседнем селе мужик преставился, правда в морге в выходной. Вот тебе и нанотехнологии! Люди в деревнях умирают наедине с собой, а в больницах – «выздоравливают как мухи».

– Как же это? – с ужасом воскликнула я, моментально вернувшись на грешную землю.

– Да так, – продолжал он, – накануне сказал соседке, что сердце шалит, а на утро бдительная дамочка решила проведать старика да и вызвала ему скорую помощь. Помощь то приехала, да фельдшер с «большой усталости» и ошибся, решил, что тот отошёл ко Господу. Свёз несчастного в район и сразу в морг. Это потом, на вскрытии, стало известно, что бедолага в пути к с Спасителю задержался в морге ещё на сутки. Тут тебе и телемедицина, тут тебе нацпроект «Здоровье».

От услышанного в глазах потемнело. Я сразу же представила всё в лицах и действиях. За многие годы работы врачом я, к счастью, так и не обзавелась пресловутым медицинским цинизмом.

-Ужас! – подумала я. – Между ними и Богом нет никого!

Ранняя Литургия. Она какая-то особенная, сокровенная, только твоя. И не потому, что паломников и зевак в это время гораздо меньше. Она внешне менее праздничная, но это ощущение праздника в ней повёрнуто внутрь и кажется, что именно к твоей душе.

Выбежав из метро и окунувшись во влажное дыхание Невы, я влилась в людской поток, текущий в Лавру. Рядом семенили бабушки, бережно обёрнутые в ватные пальто, больше напоминающие материализовавшийся жизненный опыт.

Ещё несколько быстрых шагов, несколько ступенек и я там, где меня ждут невидимые силы с неизменной радостью и нетерпением. Я в Свято-Троицком соборе Александро-Невской Лавры! Это мой второй, но самый главный дом.

Проскользнув к иконе праздника на аналое, я поспешила в левый предел на полюбившееся место, ближе к клиросу. Всякий раз о том, что моя помощь немногочисленному хору на ранней литургии слышна не только мне, я догадываюсь по взглядам певцов. Увы, но я не слышала себя и в детском хоре музыкальной школы, где меня ставили в центре только для того, чтобы сохранить симметрию звука, отлетавшего от сцены.

Ах, как же хочется петь!

Мысли то сплетались с богослужебным пением, то возвращались к земным делам с неизменным вопросом: «Что делать?». Тепло от горящих свечей и чьего-то плотно приблизившегося «жизненного опыта» явно испытывали меня не прочность.  Конечно, Литургия!

Мои мысленные мытарства прервал глухой звук падающего тела. В нескольких шагах от меня рухнула одна из тех, кто, несмотря на плохую погоду, почтенный возраст и ранний час не мыслят Праздничного воскресного дня без Литургии. Времени на размышления не было, я бросилась к ней.  Упав навзничь, несчастная побелела и перестала дышать. Я опустилась на колени рядом, но пульса на руке уже не было, а до всего остального нужно было ещё добраться. «Жизненный опыт» и спрятанные под ним многочисленные «доспехи» раскрытию поддавались с трудом.

Распахнув последнюю кофточку я на мгновение остановилась. На привычном нашему взору православном кресте впервые увидела, что Господь распластав руки закрывает Собой именно эту жизнь от невидимой угрозы. Осмотрев её и не обнаружив пульса на шее, я с ужасом подумала, что времени нет и пора действовать.

В мою мысленную скороговорку и короткий диалог с окружающими вдруг вмешался голос, спокойствие которого никак не вписывалось в картину происходящего:

– Я врач! – сказала я и привела руки в подходящее для непрямого массажа сердца расположение.

– Это хорошо, что вы врач, – ответил мне кто-то сверху, приводя в порядок за одно мои мысли и чувства.

До сих пор не могу понять, почему я не подняла голову и не посмотрела на того, кто говорил со мной. Считанные мгновения отделяли занесённые над грудиной руки и физические усилия по возвращению жизни в это тело.

– Вот и водичка святая, – сказал всё тот же голос, заставивший меня уступить место бесценным каплям.

Глубокий вздох. Зевок. Она порозовела и вскоре села. Я от недоумения присела рядом. Всё происходящее до конца я понимала вместе с прибывшим по вызову врачом неотложки. Чёткий доклад, отточенный за годы работы в неотложной кардиологии, и его расширяющиеся от изумления глаза не оставили и сомнения в том, что именно это было.

Да, это было чудо! Ничего другого между иконой Божьей Матери «Скоропослушницы Невской» и Мощевиком, в котором пребывают частицы мощей 82 Киево-Печерских святых старцев, быть и не могло.

Шла Литургия. Из окон в алтаре, через открытые Царские Врата на амвон пробивались лучи восходящего над Невой солнца.

Из алтаря вышел батюшка. Его тяжёлая походка выдавала недуг, поселившийся в нём. Благоговение перед православным священником и сострадание к больному сплелись в моей душе во единое. Так я впервые увидела батюшку Елеазара, духовника Свято-Троицкой Александро-Невской Лавры. Я сразу решила, что должна помочь ему. Но чем и как могла помочь простая мирская женщина тому, кто несравненно ближе к Богу, от Которого зависит всё: и рождение, и жизнь, и смерть?

Пройдёт ещё 2 года, прежде чем я решусь отдать ему свою визитку и вскоре в телефонной трубке услышу голос батюшки, попросившего приехать и осмотреть его.

Это потом, долго по телефону мы будем обсуждать редкие инфекции, будоражившие умы общественности, его телесные проблемы и мои душевные невзгоды.  Он будет ворчать на меня и говорить, что он мне как отец, потому, что в миру тёска моего отца. Рассказывать мне о том, что страшно вызывать скорую помощь, потому что и в Лавру приедет нетрезвый фельдшер. Будет утешать меня, прибежавшую в слезах, говоря, что солнце в слезах видит впервые. Говорить мне, что тучи не на всегда, потому, что они обязательно пройдут, а солнце останется. И меня эти слова греют до сих пор, даря мне надежду на что то светлое впереди.

Будет он говорить, указывая на меня своим духовным чадам, и о том, что я не дам умереть, но лишь до тех пор, пока не решит, что я ему в этом смысле очень мешаю.

Однажды он позвонил и пригласил к себе в келью. Я пришла в назначенный час. Кульки с медикаментами, тонометр и фонендоскоп он передал мне без особых замешательств. Потом присел на кровать,  достал из тумбочки маленький красный свёрток и с некоторым смущением передал его мне.

– Это серьги моей матери, возьмите. Вы молодая и будете их носить, – сказал он и отвёл глаза.

Единственное, о чём я тогда подумала, так это о том, что у него совсем нет родственников и передать семейную реликвию просто некому.

Больше у него в келье меня никогда не будет и он никогда мне не позвонит. Наши встречи в соборе буду очень холодными и категоричными с его стороны. Я буду страдать, не понимая, что именно происходит, а мудрая мама расскажет о своих догадках только после того, как в телефонной трубке вместо голоса батюшки я услышу голос послушника:

– Елена Анатольевна, похороны батюшки состоятся…

Я ничего не понимала и, как мне казалось, ничего толком не слышала. Просила ещё раз повторить и объяснить, что происходит.

На похороны я пришла с букетом белых хризантем. Он очень любил цветы, разные и много. Заливаясь слезами я не решилась подойти ко гробу и стояла вдалеке. Завершилось отпевание и процессия направилась на Никольское кладбище. Вслед за гробом шло духовенство и все монашествующие. Далее следовали родственники, которых, как оказалось было немало. Оцепление отсекло мирян, среди который затерялась и я.

Я шла и шепотом бормотала, перебирая все известные мне диагнозы батюшки:

– Почему же он не позвонил, как раньше? –  переживала я.- Опять пьяный фельдшер? Неужели между ними и Богом тоже нет никого?

Слёзы душили и путали моё сознание, но всякий раз, когда процессия останавливалась для очередной молитвы, я с удивлением обнаруживала, что иду сразу за монахами. Смутившись я возвращалась вглубь процессии, уступая место родственникам.

Как тяжело терять!

– Батюшка, так зачем же тогда врачи, если исцеляет только Господь?

– Да, детка, врачует Он, но для каждого снадобья своя плошка нужна. Вот и ищет Господь помощников себе. «Для того Он и дал людям знание, чтобы прославляли Его в чудных делах Его: ими он врачует человека и уничтожает болезнь его» (Иисус Сирах, Сир. 39: 6–7).

Слава Ему за всё!

Гелена Березовская

В ГОСТЯХ У БАТЮШКИ СЕРАФИМА

Гелена Березовская

Господь при рождении дал мне многое, и даже плохое зрение, чтобы лучше слышать и чувствовать. Так заботливо пеленает любящий родитель ручки младенца, дабы они не повредили малышу.

С трудом вспоминаю черты врача, который в далёкие восьмидесятые сообщил мне, что окончательно перспективы обрести зрение перестанут меня волновать через пару-тройку лет.  По его мнению, к этому времени я должна буду распрощаться с его остатками, за которые так отважно боролась с пол­­утора лет. Как я ему благодарна! Если бы не он, я никогда бы не научилась вязать, писать и готовить еду не глядя. А главное, не стала бы учить молитвы наизусть.

Слава Богу за всё!

Часто  вспоминаю милую женщину трогательного возраста, в котором теряет смысл подсчёт даже десятилетий. Я повстречалась с ней на автобусной остановке по дороге в Академгородок Новосибирска, где прожила много лет. Читать далее “В ГОСТЯХ У БАТЮШКИ СЕРАФИМА” →

Прекрасные дни иногда выдаются в Питере поздней осенью. Изменчива здешняя погода! Безоблачное серовато-голубое небо внезапно застилают поднявшиеся со стороны залива облака, волны в Неве как бы тяжелеют, вода становится темно-свинцовой, тревожной. Миг – и начинает моросить дождь. Но вдруг снова проглядывает солнышко, протягивая нам теплые руки – лучи сквозь тучи. Будто, и не было ненастья. Особенно хорошо в такую пору на тихих аллеях Лавры! Летят последние нити паутины, золотится узорчатое облетающее убранство кленов. Вдруг закурлыкает клин припозднившихся птиц, стаей уходящих к югу. Горят золотом кресты на лаврских куполах, по темному зеркалу Монастырки чинно скользят утки. Кажется, что сам Благоверный Великий Князь Александр Невский, полюбивший эти места, своим святым покровом оживляет засыпающую в предзимье природу… Читать далее “ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ НИКОЛЬСКОГО ПОГОСТА” →

Осенью в Петербург со святой горы Афон привезли на поклонение Пояс Богородицы. К храму иконы Казанской Божьей Матери Новодевичьего монастыря, где находилась святыня, вдоль Московского проспекта стояли многолюдные очереди. Мне, к сожалению, не удалось попасть в храм.

На выходные дни мы с мужем уехали на дачу в Псковскую область. Погода была под стать моему настроению. Хмурое низкое небо. Неопрятными грязно-серыми клочьями, как из старого ватного одеяла, свисали тучи, из которых скупо сеял моросящий дождь.

Муж занимался строительными работами, а я, управившись по-хозяйству, пошла в лес за грибами. Дорога была знакома, много раз хоженая. Осенний лес догорал последними красками На фоне темно-зеленых елей сияли золотыми свечками молодые березки. У меня возникло желание выразить красоту Божьего мира. Стали складываться поэтические строки. Я впервые дерзнула на это. Никогда раньше не писала стихов, разве только «агитки» в стройотряде или незатейливые куплеты в студенческих «капустниках». Наверное, на меня снизошло вдохновение; отдавшись творческому процессу, я увлеченно подбирала рифмы. Какое-то блаженство охватило мое существо.   Как вдруг, холодея от опознания мысли, но еще не веря в то, что произошло, судорожно оглядываясь по сторонам, в надежде увидеть знакомые места, я поняла… Читать далее “Пояс Богородицы” →

На Великомученика и целителя Пантелеймона, 9 августа по новому стилю, всегда бывает дождь. Он бывает небольшой, так покапает сверху, сливаясь с каплями батюшкиного кропила на крестном ходе в Гарховке на храмовом празднике, а выйдешь из церкви, и нет его. Только слегка увлажнил сосновый опад, да и ушёл в жёлтый сыпучий песок.

В 1948 году дождь был проливной. Начавшись глубокой ночью, он шёл целый день. Ночью, беременная мной мама шла под этим дождём в сопровождении женщины, которую отец, отъезжая, просил помочь, в случае чего. Этот случай наступил. Пока они шли от Воинова – Шпалерной до Петра Лаврова-Фурштадской, обе промокли. Зонт не спасал. Демисезонное пальто промокло насквозь и холодными полами било по ногам. Останавливаться приходилось часто, потому что схватки уже начались.

Последнее время я всё чаще думаю о том, что Господь, собрав нас вместе по какому-нибудь поводу, столкнув лицом к лицу при каких-то обстоятельствах, держит эту общность, и потом, спустя многие годы, сводит нас снова. Зачем? Давая ли нам возможность что-то исправить в наших отношениях, если мы были неправы, или ещё раз почувствовать сродство душ и сопричастность чему-то великому.

Читать далее “ТРОПАРЬ ТРЕТЬЕГО ГЛАСА” →

Продолжение
Начало опубликовано 30.04.2019

Это было в конце 1970-х годов. Были живы еще оба мои родители. Предшествовало этому многократное и обширное размышление: угодно ли Богу, не погрешаем ли мы записыванием и прослушиванием богослужения на магнитофонных пленках? Спросить авторитетно было не у кого, священники говорят по-разному. А так хочется прослушать, помолиться за Литургией одной, не развлекаемо, когда около тебя никого, ничьих глаз. И конечно такое доступно только при помощи магнитофона. Полную, без сокращений запись Литургии прислал знакомый священник. Только вот беда, при записывании он немного не рассчитал возможности магнитофонной ленты, и у него лента заканчивалась на самом важном и ответственном моменте – на евхаристическом каноне. При прослушивании и молитве это конечно очень неудобно. Снимать и переворачивать на другую сторону ленту в такой момент, когда должна быть полнейшая молитвенность.

Читать далее “Жизнеописание мирянки в Боге” →

Дорогой батюшка боголюбивый отец архимандрит Иоанн! Благословите!

Трудную задачу вы мне задали: писать обо всех милостях Божиих ко мне и ко всей нашей семье, «живым свидетелем Величии Его дел в большом и малом» коих я являюсь.

 

Итак, с чего же начать?

Война началась в июне, а в сентябре мы были уже в оккупированной немцами зоне. Под Ленинградом. Сразу с первых дней начался голод. Кто-то прослышал, что ближе к Ленинграду, под Колпино, где начинается передовая линия фронта на полях остались неубранные овощи. И вот наши – мама и брат, которому было тогда пятнадцать лет, а из соседей по квартире дед-старик и сын молодой мужчина-инвалид (без пальцев кисти руки, потому и не попавший под мобилизацию) отважились ходить на то поле за овощами. О том, как это было страшно и опасно поймет только тот, кто это видел, пережил, испытал. Что было в душе у мамы и брата когда они подставлялись под пули за этот мешок картошки или брюквы, капусты, или турнепса кормового для скота? А ведь дома оставались еще двое беззащитных я, инвалид и сестренка моя пяти лет. Папу тогда забрали немцы в концлагерь. А идти надо – голод. Кроме бомб, снарядов и пуль через каждые 10 метров надпись на немецком и русском, что дальше идти – расстрел без предупреждения. Как же мне им тогда хотелось помочь! А чем?

Читать далее “Жизнеописание мирянки в Боге” →

«Бога не видел никто никогда»,- сказано в Евангелии от Иоанна Богослова. Однако вера в Бога, Творца мира существует у многих народов. Ещё древнегреческий историк Плутарх, который посетил многие страны, писал: «Обойдите вы всю землю, вы увидите много различий: вы увидите селения, где нет никаких законов, увидите людей, которые не знают, что такое деньги, встретите города без укреплений, целые племена не имеющих жилищ, но нигде вы не найдёте народа, среди которых не строились бы алтари и жертвенники, где не сжигались бы жертвы и не возносились молитвы к небу».

     На чём основана эта всеобщая вера в Бога? Прежде всего на непосредственном чутье, на прирожденном религиозном чувстве.

    Каждый человек знает по себе, что чужой пристальный взгляд, устремлённый на нас, чувствуется нами, как бы заставляя взором и нас ответить тем же.

    Бывают случаи и ещё большей чувствительности, и отзывчивости на стороннее присутствие. Люди, случайно попавшие в тёмное помещение, под влиянием страха или какого-нибудь иного впечатления, безошибочно угадывают, о присутствии рядом ними кто-то, несмотря на полную тишину и темноту. Так и всё человечество на земле…

     Мы видим только окружающий нас зримый мир, но сердцем чувствуем, что есть Некто-то, Кто выше мира и что есть не только одни мы разумные люди на земле, а есть ещё устремлённый на нас пристальный взгляд невидимого разумного Существа. Читать далее “О БОГЕ” →

«Кладбищенский убогий сад
И зеленеющие кочки,
Над памятниками дрожат,
Потрескивают огонечки.
Над зарослями из дерев,
Проплакавши колоколами,
Храм яснится, оцепенев
В ночь вырезанными крестами»

А. Белый.

Посетитель Никольского кладбища Александро-Невской лавры, испытавший при виде мерцающих лампад у могильных крестов сложные и чаще всего глубоко личные чувства, очень удивился бы, если бы кто-то стал рассказывать ему о героизме, христианском мужестве, стойкости и духовном воительстве лежащих под этими крестами.

Монахи лавры в конце 19-го, в начале 20-го века, совмещавшие множество разных служений, редко у светской публики вызывали чувства, которые они действительно заслужили. Заслужили своей молитвенной, прикровенной от главной торговой магистрали Петербурга, Невского проспекта, стойкостью в окружении бушующего мира, своим попечением о страждущих, обремененных, нагих и больных (сестричества, общины, богадельни и приюты), хранением святынь, строительством новых храмов и монастырей. С первых дней революции, когда постепенно социальная, нравственная составляющая православной церкви государством подавлялась и запрещалась, и все яснее становился всем глубокий духовный, монастырский, веками накопленный молитвенный дух, который было не под силу богоборческой власти запретить, опорочить.

Читать далее “МОНАХИ АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОЙ ЛАВРЫ” →

Вечерами мы часто любуемся удивительным звездным небом. Оно не только притягивает наш любопытный взор, но и неудержимо заставляет задумываться о бескрайней вселенной, величии Творца и места в этом мироздании человека.

В 1846 году была открыта ещё одна планета Нептун. Открыта она была необычайным образом: в кабинете учёного, за письменным столом. За четверть века до этого наблюдали другую планету -Уран. Ученые вычислили путь движения и следили за ней. Заметили неожиданное отклонение в траектории движения планеты. Ученые недоумевали и только некто француз Ларевье предположил, что за Ураном может быть ещё другая планета, которая своим притяжением и влияет на уклонение движения планеты Уран по вычисленным расчетам учёных.

Лаверье сел за расчёты, и вычислил предполагаемую величину и место новой неведомой для жителей земли планеты. В Берлине, где в то время была самая большая и лучшая в мире труба для наблюдений, стали искать в указанном небесном своде предполагаемую планету и, о счастье! Её действительно нашли. Которую назвали планетою Нептун.

Какая, стало быть, точность в небесных мирах, если зная, можно найти утонувшую в небесном океане звезду. Как строго все идет по раз намеченным Творцом законам вселенной! И этим законам подчинена вся мировая жизнь, как в великом, так и в малом. В громадной мировой машине каждая капелька или былинка подчинены Высшему Разуму. В Евангелии сказано, что даже волос не падет с головы человека.

Если это так, то напрашивается вопрос: «Почему на земле столько много разного неустройства и почему наша жизнь так тяжела?»

Читать далее “О БОЖЬЕЙ ВОЛЕ” →

Познакомилась я с этой пожилой женщиной, в Петербургском госпитале для Ветеранов войны, где навещала маму.

У большого, высокого окна выходящего в больничный сад, лежала пожилая женщина. Рядом сидела ее дочь, разбиравшая красный гранат на зернышки.

У изголовья кровати висела табличка: Изюмова Галина Григорьевна. 83 года.

Галина Григорьевны приветливо поздоровалась, взгляд ее голубых глаз показался мне зорким и пронзительным. Аккуратно причесанные волосы на голове, казались припорошенными снегом.

– А мама всю блокаду прошла от начала до конца, – сказала ее дочь Ольга, когда мы познакомились.

Надо сказать, в Петербурге к блокадникам люди испытывают особенное чувство.

Когда я училась в школе, учительница математики, пережившая блокаду, никому из нас, детей, не позволяла, относиться пренебрежительно к хлебу. Не дай, Бог, если кто-то из нас бросил хлеб. Хлеб – это была святыня. Это сейчас к хлебу относятся небрежно. А раньше говорили: «Хлеб – всему голова». Потому что знали и помнили цену хлебу. Моя бабушка никогда не разрешала нам выбрасывать еду, или недоедать положенную порцию на тарелку. Читать далее “Когда хлеб растет на деревьях” →

Близился Новый год! Коллеги бурно обсуждали праздничный стол, корпоративы, католическое Рождество, которое они почему-то тоже собирались отмечать. Верующих в коллективе не было. Слушая коллег, я смотрела в окно. Как красиво было на улице! Деревья, покрытые снегом; крупные снежинки, часто подавшие на землю и застилавшие её мягким пушистым белым ковром, – погружали душу в спокойное и умиротворенное состояние. Зимняя красота словно завораживала! В памяти всплывали слова одного из самых красивых акафистов «Слава Богу за всё»: «Я созерцал зимой, как в лунном безмолвье вся земля тихо молилась Тебе, облеченная в белую ризу, сияя алмазами снега…» Как же не вписывались в мой душевный мир шумные новогодние компании!

Я попросила отпуск за неделю до Нового года. Начальник без разговоров подписал моё заявление, ведь серьёзной работой на праздничной неделе заниматься никто уже не собирался. Отпуск я решила провести в монастыре. В прошлые годы я неоднократно паломничала по разным святым местам, но всё это было летом. Читать далее “Новый год в монастыре” →

Скоро, совсем скоро настанут волшебные дни!

Мама таинственно улыбается, доставая из сумки яркую папочку. Ой, что это?  Сестренка выхватывает из нее картонку с маской прекрасной Царевны – Лебедь, в волшебной короне.

Чур, моя!

Я не спорю. Что мне эта Царевна? Скоро  выходные, и я уже заручилась обещанием от родителей о помощи!  Я собираюсь сделать себе корону сама – почти  как настоящую, «золотую и брильянтовую». Вот и сверкающую  фольгу  папа принес, мама подарила блестящие бусинки и  нашла мягкую проволоку. Мама и папа всегда поддерживали  нас в желании сделать что-либо своими руками, и сами, выкроив свободный вечерний час, с удовольствием вырезали и  клеили  различные елочные украшения. С каким теплом я вспоминаю эти мгновения моего детства! И сейчас я понимаю, почему мама так любила вспоминать вечерние посиделки в своей семье, когда они с братом мастерили игрушки на елку, из ореховой скорлупы или  из папиросной бумаги!

Читать далее “Волшебные дни и самодельные чудеса нашего детства” →

“И объявили они родословия свои (генеалогию), по родам их, по семействам их, по числу имён, от двадцати имён и выше, поголовно, как повелел Господь Моисею (Числ. 1, 17) .

Может ли современный человек объявлять свою генеалогию или своё родословие? Найдётся много людей называющихся христианами, но неспособных это сделать. Они не могут искренно и твёрдо заявить, что являются детьми Божьими. Если мы сыны Божии по вере в Иисуса Христа, то значит семя Авраамово и по обетованию наследники (Гал. 3,26).

Такова “генеалогия” христианина, и ему дано преимущество иметь возможность это родословие объявить. Он рождён свыше, получил новое бытие, рождение от воды и Духа, т.е. чрез Слово Божие и Духа Святого.

Христианин ведёт родословие непосредственно от Христа Воскресшего и Вознесшегося во Славу. Когда речь заходит о нашем человеческом природном родословии, надо указать на первоначальный источник и откровенно объявить его, признаться, что мы происходим от родоначальника, зараженного грехом.

Наш род – род падших грешников, наше наследие растрачено, кровь наша заражена язвой греха. Трудно вернуться нам в первобытное положение, непорочное состояние утрачено.

Человек может вести свой род от поколения дворян, князей, царей, но приходится честно сказать, что он от падшего, изгнанного из присутствия Божия родоначальника.

Читать далее “РОДОСЛОВИЕ” →

…На «рю Дарю» слишком хорошо поют. Слишком! Ах, знаю, чего вы от меня ждете: начну сейчас вспоминать де­ревенскую церквушку на родине, да как я туда к Светлой заутрени ходил, да как талой землей пахло, а народ, в это время, со свечечками… Но у меня никаких подобных воспо­минаний нет. В деревне я ранней весной не бывал, в церковь меня в детстве не водили, только в гимназии, в гимназическую; а там какая уж трогательность! Рос в городской, интеллигентно-обывательской семье и сам вышел интеллигентом-обывателем: всем интересовался — понемногу; в университете преимущественно политикой (в такой кружок попал), но тоже не до самозабвенья. Церковью и религиозными вопросами не интересовался никогда. На этот счет уж было установленное мнение, его мы и держались.

Кончил университет, надо было в военную школу идти, но тут как раз случилась революция, я и остался. И почему-то мы, т. е. я и некоторые из нашего кружка, очутились в левых эсерах. Главный был Гросман, а другие, особенно я, так, сбоку припека. После октября завертело, и вскоре я всех из виду потерял. Долго рассказывать, ну, словом, через год, или мень­ше, — я и сам не знал, кто я такой, не до левого уж эсерства, а просто чувствовал себя зайцем, которого травят и все равно затравят. Сидел подолгу и как-то, случайностью чистой, ока­зывался на улице. Но теперь знал: попаду в третий раз — кончено. А не попасть было нельзя: такое время наступило, что стали брать решительно всех и отовсюду, из домов, с улиц, с базара, из-под моста, из театра— значит, не скроешься.

Читать далее “ДО ВОСКРЕСЕНЬЯ” →

У меня дома много икон.

Уже много лет они приходят в нашу жизнь.

Многие из святых изображений я приобретала сама, какие-то подарены мне друзьями, немало было куплено по просьбам детей (в раннем детстве мои детки очень любили ходить в церковь).
Иконостаса, как такового, у меня нет. Иконы стоят по шкафам, висят на стенах. С некоторыми из них связаны дорогие моему сердцу воспоминания, есть особенно «намоленные»…

Но самые первые – два маленьких, оклеенных в целлофан, изображения: святителя Николая Чудотворца и Пресвятой Богородицы с Младенцем Христом…

Эти маленькие иконы – из расколотого брелочка для ключей. Они со мной с 18 лет. Этот брелочек подарен мне институтской подружкой Мариной, на тот момент тоже не воцерковленной, но крещеной, и имеющей хоть какое-то представление о вере и о церкви.

Читать далее “Мои первые иконы” →